Мироныч, дырник и жеможаха (Синицкая) - страница 113

Пришла Птицына. Она села рядом с Ганей на мягкий диванчик, обняла его и несколько раз прочитала на ухо заклинание:

Поток размеренных слов успокоил Ганю. Он сказал фее, что одну вещь может играть спокойно, сел за рояль и начал «Лунную сонату» — в довольно быстром темпе, «мощно, но при этом как будто совершенно бесстрастно». Он представлял себе огромную луну над тихой поверхностью океана, в глубине которого извергается вулкан и резвятся гигантские чудища. Гане не нравилось, когда лирические произведения исполняют «с чувством», он считал, что это смешно и глупо. Ганя разобрал сонату самостоятельно, старуха впервые слышала, как он её играет. Ганя действительно не шипел: эта простая музыка не раздражала его нервы. Прыжки под дьявольскую скрипку оставили для «своих».

На вступительном экзамене Ганя всё же сыграл вальс Мефистофеля. Он играл великолепно, но шипел отчаянно. Председателем экзаменационной комиссии был известный пианист Владимир Ильич — тихий высокий блондин. Когда Ганя сыграл, Владимир Ильич быстро вышел за ним из класса, обнял и, внимательно глядя в глаза, сказал, что, несомненно, вся эта ерунда с шипением скоро прекратится и впереди у него блестящий путь музыканта.

— Всё это не то, Птица, мне кажется, что это всё — не для меня, что я должен быть не здесь, что не здесь моё место, Птица.

— Где же твоё место, Ганнибал?

— Не знаю, я не знаю. Здесь все добрые, прекрасные, я всех люблю, я очень всех люблю, но меня всё мучает, мне всё мучительно, Птица.

— Это подростковая депрессия, Ганечка, это у тебя в животе бактерий не хватает, нужно пить кефир... Я тебе куплю билет, Ганя, поезжай куда хочешь, только будь счастлив.

— Я не знаю, куда ехать... Можно в Томогавкин с Варенькой?

— Хорошо... Только... Ты сам понимаешь...

— Да, понимаю...

Июнь был холодным, лил дождь. На мокром огороде смутно желтели цветы кабачка и тыквы, жирные черви в поте лица трудились на грядках, прожорливые улитки составили заговор против роскошных ирисов и незаметно подтаскивали свои дома к фиолетовой клумбе. Ганя с Варенькой топили печку и оба всё ждали чего-то, замирая, к чему-то прислушивались, брались тихонько за руки. В холодильнике нашёлся потный «Голицын». Они залезли с ним на корабль и понеслись в неизвестность среди бурных волн. Мачты гнулись, горизонт исчез во мгле, на снастях дрожали огни святого Эльма. Ганнибал хотел предложить Вареньке написать пару предсмертных записок, запечатать их в бутылку и бросить в воду, но вместо этого вдруг стал целовать подружку в губы. Варенька обхватила длинную Ганину шею своими тёплыми ручками. Тут корабль налетел на риф и с диким шипением, как раскалённый утюг, стал погружаться в волны. Ганнибал ничего не мог с собой поделать; его сердце бешено колотилось, голова кружилась. Заикаясь, он сказал Вареньке, что сейчас всё пройдет, но продолжал изображать лопнувший дирижабль. Добрая Варенька просила его не волноваться, уверяла, что не боится и чувствует себя прекрасно, но с печки слезла и обниматься с Ганей больше не захотела. Вечером Варенька уехала. Расстроенный Ганя пошёл гулять по лесу. Дождь кончился, стояла тихая белая ночь. Ганнибал заблудился, долго бродил вокруг болота, а на рассвете вышел к незнакомому кладбищу.