Но горгульи смеялись над скромным убранством церкви и на прекрасную жизнь смотреть не хотели: покружив над островом, всегда летели дальше. Этой ночью дикие твари с обезьяньими телами и козлиными, волчьими, львиными мордами безумствовали над головой у Птицыной. С визгом и хохотом носились они по крыше, скребли когтями в окна, выли в дымоходе. Одни были француженки и в весёлом канкане лихо вскидывали мохнатые ноги. Другие — испанки: подбоченившись, танцевали фламенко, яростно топоча копытами. Утром все унеслись — в Толедо, в Париж.
Как бы хотелось Елизавете Андреевне тоже унестись в Толедо! Свернувшись под одеялом, Птицына терпеливо ждала, когда Морфей, на минуту отлетевший — в «Штолле», за пирожным к завтраку, вернётся к ней и заключит в объятия. Но он не спешил — сидел в столовой на Малом проспекте, мял в прозрачных руках газету и ел щи «Похмельные».
«А Сергей Петрович сейчас пьёт чай. Смотрит на лес в окошко. Николай Ильич покупает творог на рынке. И зачем я проснулась так рано? Почему не спится?» — думала Елизавета Андреевна. Морфей вернулся и полез было к Птицыной под одеяло, но его спугнул за шкаф странный шум на кухне.
Там кто-то был: ходил, переставлял предметы, шуршал бумажными пакетами. Кажется, что-то искал. Кажется, что-то ел... Кто зашёл в квартиру? Ключи были только у Гани и Николавны, но это не они: Ганя не способен что-либо делать тихо, а Николавне нечего искать с утра на Птицынской кухне. Елизавете Андреевне стало очень страшно. «Неужели забрался вор? Или бомж через чердачное окно проник на крышу и по водосточной трубе... И как неправильно быть одной... Вот если бы Сергей Петрович. Или, на худой конец, Николай Ильич. Что же делать? Надо решительно выйти на кухню!» Птицына тихо плакала под одеялом. На кухне хозяйничал вор. Наконец, Елизавета Андреевна, не помня себя от ужаса, вылезла из постели, надела халат и, еле переступая ватными ногами, пошла на кухню.
Кухню заливал ровный утренний свет. Вставало солнце, по чистому небу бежали размётанные ночной бурей розовые облака. На кухонном столе стояла большая чайка с роскошной белой грудью, искрящейся жемчугом, с бархатными чёрными крыльями, жёлтым клювом и недобрым взглядом маленьких глаз. Светская гостья, проголодавшись после утомительного бала, подкрепляла силы птицынским хлебом «Бурже» и багетом. Окно было приоткрыто. Свежий ветер трепал занавеску. «Дура!» — сказала Птицына чайке. «Ты меня напугала, дура!» Чайка высокомерно посмотрела на всклокоченную Елизавету Андреевну и клюнула хлеб.
— Убирайся, пожалуйста, — попросила Птицына.