Пил, покряхтывая, отчаянно хвалил Аграфену Ивановну, просил передать превеликую благодарность.
— Не квас, а царский напиток. Кхе, кхе…
— А чего вы все кашляете, Федор Федорович?
— Так, привычка такая дурная… Ты расскажи лучше, как живешь. Не пристают мужики-то?
— А где они у нас?
— Так уж и нет?
— Может, где и есть, да не про нашу честь.
— Ну, ты вот что… не сердись, что спрашиваю и об этом. Знаю, как липнет наш брат к молодым, красивым, да еще и к одиноким бабам. Гони в шею. После войны мы тебе такого женишка подберем, что всем на зависть.
— Да бросьте вы уж об этом, Федор Федорович! Прямо в краску вогнали. Хорошо, что темно — не видать.
— Ладно. Не буду больше. Поедем, Андрей, на пленум не опоздать бы. А за квасок еще раз благодарствуем.
Пока шофер ходил возле машины и что-то там в ней высматривал, Феня слышала тихое, старательно сдерживаемое покашливание Знобина.
«Господи, так вот и погаснет где-нибудь на дороге, — подумала Феня. — И почему это столько забот на одного слабого, больного человека? Много ль ему, одному-то, нужно? Странно, непонятно как-то устроена жизнь. А человек-то золотой, шутит все, на посиделки грозится приехать…» Мысль от посиделок неизбежно и по самому короткому пути привела ее к варежкам, которых надо было связать аж по шесть пар. И связать надо еще до зимы, а потом ремонт тракторов, уход за скотиной, своей и колхозной, да мало ли дел ожидало их впереди!
Автомобиль где-то за поворотом улицы в последний раз сверкнул фарой, осветил молчаливую ветлу над речкой, и вскоре не слышно стало даже урчания его старенького мотора, хотя тарахтение слышалось — теперь уж в небе среди звезд. Невидимые глазу там, не на такой уж большой вышине, плыли ночные бомбардировщики, плыли в сторону Сталинграда, и Феня не знала, что управляют этими грозными птицами ее ровесницы, такие же девчата, и, может, какая-то из них уже не полетит в обратную сторону, а горящей звездочкой упадет наземь и рассыплется там.
«Жениха собирается мне подыскать. А его искать-то не нужно. Остался бы только в живых. Где он, как он там?» — острой болью отозвалось в сердце. Тихо застонав, Феня поднялась и пошла в дом. Но не пробыла там и минуты, как появилась опять на улице и быстро пошагала, почти побежала по проулку. У Авдотьиной избы остановилась, постучала в окно, попросила:
— Тетя Авдотья, открой!
— Что случилось, что ты? — В исподней рубашке старуха вышла на крыльцо.
— Он живой, живой. Сердце мое сейчас подсказало! Он живой и обязательно придет. Вот увидишь!
В ответ было молчание. Только слышалось тяжелое дыхание старой женщины. И Фене было очень горько, что та не отозвалась на ее порыв. Она резко повернулась и побежала в поле. Где-то у последней избы на нее тявкнул одинокий пес и, как бы спохватившись, что поступает неразумно, тотчас же смолк. В двух местах спугнула земляных зайцев-тушканчиков — они долго еще мелькали впереди нее длинными хвостами, пока не догадались свернуть в сторону и сгинуть с глаз человека. Какая-то ночная птица, сова должно быть, пронеслась мимо, и так низко, что едва не задела крылом пылающей щеки Фени. Феня хотела лечь рядом с Настей тихо, так, чтобы не разбудить ее, но та услышала. Обрадовалась. Спросила, как всегда, встревоженно: