— Епифан Матвеевич?.. Дядя Пишка!.. Что так рано? — спрашивал лейтенант, вовсе даже не похожий на лейтенанта в застегнутых на одну пуговицу кальсонах и короткой, не прикрывавшей пуза, исподней рубашке. Повернувшись к раннему гостю спиной, он поспешно натягивал синие диагоналевые брюки. — Случилось что?..
— Случилось… — хрипло, с клекотом выдавил из себя Пишка. — Заводи свой мотоцикл и вези меня в Краснокалиновск, в милицию…
— Зачем это? — спросил хозяин, одергивая на ладной своей фигуре китель.
— Это ведь… это, Алеша, товарищ лейтенант… — давился трудными словами Епифан Курдюков, — это я… я убил Павлушку Угрюмова…
В рассветных сумерках по одной из пустынных улиц Завидова протарахтел мотоцикл. Никто на него не обратил ни малейшего внимания. Одна, пожалуй, лишь Штопалиха, страдающая бессонницей, проводила его сердитым старческим вздохом:
— Носит их нечистый, расплодили этих погремушек… Ох, господи, господи, и за что такая напасть!..
Тишка дозоревал в своей постели, по-ребячьи причмокивая толстыми губами; с угла его рта на подушку тянулась прозрачная слюна; голова его покойно лежала на парализованной, не чувствующей боли руке. Ни ухом, ни рылом, как сказал бы Максим Паклёников, Тишка не ведал, что вчерашний его разговор с Пишкою подвигнет последнего на страшное признание. Неизвестно почему, но речь зашла о давней облаве на волков, во время которой охотники случайно наткнулись на дезертира, коим, по несчастью, оказался Пишка. И вот теперь он спросил:
— Случайно, говоришь?
— Знамо дело, случайно, — спокойно подтвердил Тишка. — Сдоньжили нас тогда бирюки, спасу от них никакого не было. Средь бела дня, прямо у дворов, резали телят и ярчонок… Вот мы и уговорились устроить облаву на волчишек…
— А можа, покойник Павлушка Угрюмов навел вас на мой след? — осторожно выпытывал Пишка.
— Да что ты, ни в коем разе! — решительно возразил Тишка. — Говорю тебе, сами мы сговорились, потому как житья от бирюков не стало… — Тишка оборвал свою речь, поскольку был напуган мгновенно изменившимся лицом Епифана: щеки на этом лице дергались, губы припадочно посинели, глаз метался туда-сюда, будто искал и не находил укрытия.
Наскоро распрощались, Тишка лишь первые минуты скреб у себя в затылке, усиливаясь понять, что же могло произойти с Пишкою, отчего это он вдруг «помушнел», сменился с лица, но стоило Непряхину повстречаться со словоохотливым старым почтальоном, как он сейчас же забыл и про Пишку, и про его внезапную угрюмость.
Епифана Курдюкова судили выездным судом на открытых заседаниях в новом клубе села Завидова. Обвинительную речь произнес знакомый уже нам прокурор, который был в тот день не в духе, потому что утром его пригласил в райком Владимир Кустовец и в не слишком осторожной форме намекнул служителю Фемиды об уходе на пенсию. Прокурор же считал, что ему рано подавать в отставку, что только к шестидесяти годам он и обрел настоящую форму, познав все тонкости, извивы и нюансы юриспруденции. Он говорил свою исполненную гневного благородного пафоса речь, но пылающий его взор почему-то не пронзал, как должно было бы быть, подсудимого, а воткнулся в сидящую в первом ряду Федосью Угрюмову, будто она была повинна в том, что погиб ее брат Павел, а заодно и в том, что прокурор в скором времени должен уйти на пенсию. Сама же Феня не слышала прокуроровой речи: тщательно выверенная, с искусно вмонтированными в нее эмоциональными взрывами, она не задевала ее души, летела и мимо ушей, и мимо сердца. Феня глядела только на Пишку, и скорее скорбными, недоумевающими, чем ненавидящими глазами.