– Отец был добрый, неосторожный и, наверно, давно на подозрении. Не каждый смолчит, если ежедневно слышит в собственной квартире партийные речи.
– Тебе известно, что он мог сказать?
Элизабет пожала плечами.
– Он уже не верил, что Германия выиграет войну.
– Многие уже не верят.
– Ты тоже?
– Да, я тоже. А теперь идем отсюда! Не то эта стерва, чего доброго, тебя застукает, и как знать, что она тогда сделает!
Элизабет бегло усмехнулась:
– Не застукает. Я заперла входную дверь на задвижку. Не войдешь.
Она подошла к двери, отодвинула задвижку. Слава богу, подумал Гребер. Если она и мученица, то, по крайней мере, осторожная и не страдающая избытком угрызений совести.
– Здесь пахнет, как на кладбище, – сказал он. – Должно быть, из-за чертовых увядших дубовых листьев. Идем, выпьем по глоточку.
Он опять наполнил бокалы до краев.
– Теперь я знаю, почему мы чувствуем себя стариками. Потому что видели чересчур много мерзости. И заварили эту мерзость люди старше нас, которым бы следовало быть умнее.
– Я себя старухой не чувствую, – возразила Элизабет.
Гребер посмотрел на нее. Да уж, никак не старуха.
– Вот и радуйся, – ответил он.
– Я чувствую себя узницей, – сказала она. – А это еще хуже, чем старухой.
Гребер сел в одно из бидермейеровских кресел.
– Кто знает, не донесет ли эта особа и на тебя, – сказал он. – Может, ей охота заграбастать всю квартиру. Зачем тебе этого дожидаться? Уезжай отсюда! Для тебя справедливости не существует, ты же знаешь.
– Да, знаю. – Вид у Элизабет вдруг стал упрямый и беспомощный. – Прямо как суеверие, – сказала она вымученно и поспешно, как человек, который уже сотни раз давал себе такой ответ. – Пока я здесь, я верю, что отец вернется. Если уеду, то вроде как брошу его. Понимаешь?
– Тут и понимать нечего. Любому ясно. Иначе нельзя. Хоть это и абсурдно.
– Ладно. – Она взяла бокал, осушила его.
В коридоре звякнули ключи.
– Явилась, – сказал Гребер. – Как раз успели. Собрание явно не затянулось.
Они прислушались к шагам в передней. Гребер посмотрел на патефон.
– У тебя одни только марши? – спросил он.
– Нет. Просто марши громкие. И временами, когда тишина кричит, надо перекрыть ее самым громким, что только есть.
Гребер посмотрел на девушку.
– Хорошенькие у нас с тобой разговоры! В школе нам часто рассказывали, что юность – романтическая пора жизни.
Элизабет рассмеялась. В передней что-то упало на пол. Госпожа Лизер чертыхнулась. Потом хлопнула дверь.
– Я не погасила свет, – прошептала Элизабет. – Идем отсюда. Иногда я все-таки не выдерживаю. И давай поговорим о другом.
– Куда пойдем? – спросил Гребер на улице.