Сам по себе Макс Брод интересен не только Кафкой; то есть, как в анекдоте про Чайковского, те, кто его любит, любят его не только поэтому. Оригинальный прозаик все той же «пражской школы» – его роман «Реубени, князь иудейский» выходил по-русски аж четырежды (с 1927 по 2000 год), – тонкий и чуткий критик, открывший, помимо Кафки, несколько немецких и чешских писателей: Верфеля, Гашека и малоизвестного у нас Яначека, – он сравнительно рано стал сионистом и – еще до отъезда в Палестину в 1939 году – выпустил несколько сохраняющих актуальность работ по юдаике прежде всего в ее публицистическом преломлении: «Язычество, христианство и иудаизм», «Расовая теория и иудаизм», «О бессмертии души, справедливости Божьей и новой политике» и др. Принадлежал он к религиозному крылу сионизма, был человеком глубоко верующим – и творчество своего великого друга интерпретировал именно с этих позиций, по мере сил оберегая «Процесс» и «Замок», «Исправительную колонию» и «Превращение» от популярного – особенно в период между двух мировых войн – истолкования в духе вульгарного марксизма… И все же главным, с чем Макс Брод вошел в историю, оказалось его решение как душеприказчика Кафки, нарушив волю покойного друга, не уничтожить, а, напротив, предать печати его творческое и эпистолярное наследие… Рукописи преспокойно горят, но сжигать их, как выяснилось, совершенно не обязательно.
(Помнится, в советском издании собрания сочинений А. П. Чехова было опубликовано его завещание: «Все мои письма сжечь» – и буквально на соседней странице того же тома начинался раздел «Письма».)
К писательским биографиям я, за редчайшими исключениями, отношусь отрицательно: за писателя должны говорить его произведения – и только они. Как у Тарковского, когда пьяным валяющийся на лавке Феофан Грек говорит Андрею Рублеву: не на меня смотри! Вот на них смотри! И указывает на иконы и фрески… Вал писательских биографий последнего времени – это, строго говоря, вообще не литература и уж тем более не литературные биографии, а пенная, но при этом кислая муть самовыражения людей, много и плохо пишущих, спрыснутая сырой водой откровенной халтуры. В лучшем случае – добросовестная ремесленная поделка Павла Басинского или откровенная аллилуйщина от Людмилы Сараскиной и Льва Лосева, в худшем – личный пир духа какого-нибудь Дмитрия Быкова, чтобы не сказать Валерия Попова (и другого Попова, Евгения, пополам с Александром Кабаковым).
В немецкоязычной традиции различаются биография и романтизированная биография (признанный корифей второго поджанра – Стефан Цвейг). Я когда-то коллекционировал знаменитую серию писательских (и не только) биографий издательства «Ровольт» – от Мартина Лютера и маркиза де Сада до Бертольта Брехта. Впрочем, и там не обходится без закидонов и прибамбасов. Один из ровесников Кафки однажды заявил, что пишет биографию Гете. А на вопрос, как же ты ее пишешь, если ты про него ровным счетом ничего не знаешь, ответил: зато я знаю другого великого человека – Стефана Георге. Конечно, Георге – прекрасный поэт, – и молодой бахвал знал его не только в житейском, но и в библейском (точнее, в содомском) смысле, но все же где Георге, а где – великий Гете? Кстати, эту историю я вычитал как раз в «ровольтовской» биографии Георге.