Из глубин памяти (Левин) - страница 31

Как только заходит разговор о Довженко, в моей памяти мгновенно, отчетливо, как при вспышке магния, возникает его сосредоточенное, нервное и суровое лицо. Мне кажется, что ни фотографии, ни портреты не схватывают тех черт Довженко, которые произвели на меня наибольшее впечатление. Когда Александр Петрович брал слово — было ли то выступление на трибуне или обсуждение какого-нибудь сценария, — он был горяч, страстен, одержим, происходило как бы извержение вулкана. Но и тогда, когда он просто сидел на заседании, молчал и слушал, в нем ощущалась внутренняя вибрация, как в вулкане, где клокочет готовая внезапно излиться лава. Я никогда не видел его размякшим, благодушным, а всегда серьезным, напряженным, нацеленным. Правда, я никогда не видел Довженко в домашней обстановке, на отдыхе, а всегда только в деле, в том кинематографическом деле, которому целиком, без остатка Александр Петрович отдавал силы своей богатой души. Но думаю, что и дома и всюду он был, как говорится, в готовности номер один, чтобы вступить в бой по первому сигналу тревоги.

Но при этом мне всегда чуялась в лице Довженко таящаяся где-то в его глазах, в складке губ, в игре перекатывающихся под щеками желваков какая-то боль и горечь. Может быть, не у всех оставалось такое впечатление, но я постоянно ощущал эту горечь и сдерживаемое раздражение, недовольство то ли собой, то ли препятствиями, то ли чьим-то непониманием.

О Довженко — режиссере, сценаристе, писателе уже немало сказано и написано и еще больше будет написано в будущем. Не все приемлют его творчество. Произведения Довженко нашли пламенных сторонников и столь же горячих противников. Он не изображал мир и людей «в натуральную величину», брал их только в сильном увеличении. В жизни и истории его интересовали «минуты роковые». В его картинах: «Арсенале», «Земле», «Щорсе» — всюду крупный масштаб, героико-романтические котурны, герои говорят афористично и пафосно, многие эпизоды и сцены носят фантастико-символический характер. Горький времен «Песни о Буревестнике» и «Старухи Изергиль» ему ближе, чем Горький «Дела Артамоновых» и «Жизни Клима Самгина». Многое роднило Довженко с Всеволодом Вишневским.

Рабочий-арсеналец Тимош Стоян из «Арсенала» неуязвим для гайдамацких пуль, по нем стреляют, в него попадают, а он не падает. У Вишневского в сценарии «Мы — русский народ» героя, не добив, зарывают в могилу, и, когда враги уходят, богатырь встает, подняв пласт земли, как тополиный пух. Но от Вишневского Довженко отличается глубокой «заземленностью» в историю революции на Украине, связью с «Тарасом Бульбой» и поэзией Шевченко, горячим интересом к жизни и образу мыслей украинского крестьянина, к родному фольклору. И это видно не только в его сценариях и картинах. Я много раз слышал выступления Александра Петровича в сценарной студии, где он участвовал в обсуждении сценариев. Не было, кажется, ни разу, чтобы он не говорил о мудрости народной, и сивых украинских «дидах», и о труженицах, заботницах и печальницах — старых матерях.