А на утро опять мокрый снег горячит порезанные щёки. Железом на кончике языка горчит смард разлагающихся тел, почти такой же дурманящий и липкий, как в топких чащах Перешейка. У Болтонов действительно острые ножи, шрам под нижней губой о том вспышкой режущей боли напоминает. Рид у входа в богорощу замирает на миг: опять молить богов, не зная, о чём именно.
Иногда ей хочется молить о Алис Карстарк, но она вовсе не понимает зачем.
— Миледи, вы обдумали наше предложение? Нам нужен ваш ответ, — леди Севера понимающе глядит, но на губах улыбка уже не играет. В сводах замка гуляет потерянный вой лютоволка.
«Болотная змейка», — вспоминается прозвище, что дал ей излюбленный брат. Жойен тяжело дышал ей куда-то в изгиб шеи в последнюю встречу, а теперь, испивая душистые отвары, томится гостем — заложником — в Белой Гавани.
«Болотные змейки умеют кусать, хотя их и не разглядишь среди влажных коряг», — шептала мать и вплетала в косы пламень-цвет, который теперь казался лишь блёклыми язычками по сравнению с огнём локонов Сансы.
«Но я не болотная змейка, я — львоящерица», — думает Мира и, вдыхая горечь мокрого дерева, сдавленно улыбается своим спасителям — захватчикам.
— Дом Ридов веками служил дому Старков. Но львоящеры остались в плену у зловонных Болтонов, и нам нужна помощь, как и вам. И потому я хочу, чтобы мой брат или я стали Старками — хоть кем-нибудь — и могли нести под чардревом обет своей верности.
Львоящерицы умеют укусить и оставить плоть полыхать пламенем агонии, куда более ярким, чем тусклая медь в волосах Брана. Мира Рид кивает, удаляясь, и ловит восторженно-лисий взгляд Алис Карстарк.
Уверовать (Джоффри Баратеон(/)Мирцелла Баратеон)
Семеро — это не сказки старого мейстера.
Джоффри никогда не молился. Даже в детстве. Мать в септу не ходила, не исповедовалась, связки цветов Деве не носила — почему должен был он? Отец так и вообще предпочитал и септу, и пыльный зал Малого Совета таверне или увеселительному заведению. Оставался только дядя Джейме, который просил что-то у Воина с особой покорностью, и где-то в душе (если таковая у него была) Джоффри понимал, что это всё напускное. Не за бои и не за раны слетают с губ рыцаря слова. За грехи.
Пороки страшны и язвительно-всесильны лишь сначала. Потом привыкаешь — руки, держащие арбалет, не трясутся и не болят. Капельки крови на рубашке отливают рубиновым богатством — не более. Голоса, молящие его, словно бога, в голове настойчиво не звучат, лица не снятся. Ко всему привыкаешь — на губах вино высыхает, не жжётся.
Но Джоффри всё равно не решает, что он один из Семерых.