– Это еще не самое худшее. Худшее – что я тосковал по тебе. Когда ты ушла, это меня опустошило. У меня никогда больше не будет такой, как ты, я знаю это, но… – Джесс прикоснулся ладонью к моей щеке. – Поехали покатаемся прямо сейчас? – внезапно предложил он. – По старой памяти.
Я понимала, о чем он просит. Он был пьян, и его разрывали злость, вина и скорбь. Мне следовало бы ответить «нет», однако во мне поселилась странная отрешенность: если я рискну и разобьюсь, то значит – я заслужила это. Мышечная память ожила, когда я перекинула правую ногу через седло; все было так знакомо, вплоть до длины моей юбки.
Мы ехали с непокрытыми головами, но не в сторону Больничной дороги и болот, а куда-то в поля, я обнимала руками его талию, привычно уткнувшись ему носом в шею, и когда и Настед, и Назарет пропали из виду, мы нашли сухую землю и улеглись. Прошло два года с тех пор, как мы прикасались друг к другу – в это время до меня никто не дотрагивался, кроме парикмахера, – и ощущение тела Джесса стало детонатором. И вот здесь наконец, вперемешку с горем и чувством вины, секс впервые оправдал все надежды с момента нашего первого поцелуя. Меньше всего я ожидала этого от себя прежней, и когда встала – то была почти готова увидеть со стороны свое тело, распростертое в примятой траве.
Разумеется, мы вернулись в клуб порознь. Острота нашей встречи прошла, весь заряд оказался израсходован.
Я вошла первой. Кто-то пытался устроить выставку фотографий Клея, но у Бреймов, как правило, не имелось достаточно денег, чтобы слишком часто фотографироваться, и вокруг зала развесили всего пять или шесть повторяющихся снимков. Однако еды было вдоволь: пирамиды колбасных рулетов, сыра, ананасы, похожие на ежей, а бар – ох, Джесс! – был бесплатным для всех. Он даже нанял кого-то ходить с подносом полных стаканов; я взяла два стакана белого и уже расправилась с одним, когда на меня налетела Колетта.
– Марианна! – Она крепко обняла меня за талию. Ей было уже одиннадцать, и мама, очевидно, уступила ее желанию сделать химическую завивку. Ее длинные волосы превратились в жесткие кудряшки, которые выглядели так, будто могут разбиться, как стекло, если их посильнее сжать в кулаке. От нее пахло муссом для волос и дезодорантом, и ее детский запах исчез навсегда.
– Где мама? – спросила я.
Колетта кивнула на другую сторону танцпола. Мама присела на корточки, обнимая Триш Брейм, которая теперь сидела в инвалидном кресле, сморщившаяся и сломленная, одетая в черное кружево.
Я приподняла сестренку в объятиях, словно та все еще была маленькой.