Над лесом быстро сгущались сумерки, казавшиеся особенно скоротечными и темными здесь, в гуще молодого осинника, куда почти не проникали отсветы угасающего за пеленой облаков октябрьского дня. Набросанная поверх свежей могилы куча старого валежника при таком освещении напоминала груду чудовищно крупных рыбьих костей, оставшуюся после пиршества какого-то великана, у которого сегодня, по всему видать, был рыбный день.
Уже припорошенные нападавшей с деревьев листвой ветки были частично разбросаны и присыпаны вывороченным снизу рыжим суглинком. Темневшие кое-где на серебристо-серых от старости сучьях и жухлой траве пятна крови в сумерках казались черными, как отработанное моторное масло. Прямо от могилы начиналась, уходя куда-то в заросли, полоса примятой травы, густо помеченная все теми же черными пятнами и брызгами. Если бы здесь и сейчас очутился человек, наделенный элементарными навыками следопыта и хоть каким-то воображением, с ним мог бы случиться сердечный удар или, как минимум, приступ неконтролируемой паники: следы прямо и беспристрастно указывали на то, что некто совсем недавно выбрался из засыпанной землей и замаскированной валежником ямы, прополз с десяток метров, пачкая траву и мох своей кровью, а затем поднялся на ноги и убрел куда глаза глядят. Сумерки и воображение дорисовали бы и без того жуткую картину, и случайный свидетель с дикими воплями ринулся бы напролом через кусты, спасаясь от вышедшего на охоту вурдалака.
Собственно, человек, который в полубессознательном состоянии медленно, но упорно продвигался вперед через молодой осинник, на вид мало отличался от восставшего из могилы покойника. Несмотря на прохладу осеннего вечера, которую правильнее было бы назвать холодком, он был голый по пояс. Его обнаженный торс покрывали грязные разводы; кровавые лохмотья — все, что осталось от приобретенной в дорогом бутике белоснежной рубашки, — частично были обмотаны вокруг головы, а частично — вокруг правой руки в районе локтевого сгиба. Ниже повязки руку покрывала страшная на вид, мокро лоснящаяся кора запекшейся, перемешанной с землей крови; человек поддерживал раненую руку здоровой, пальцы которой сжимали пистолет — тот самый, из которого в него стреляли. Кровь и грязь покрывали лицо, превращая его в кошмарную маску, в прорезях которой отсвечивали мертвенным блеском мутные от нестерпимой боли глаза и оскаленные зубы. Он брел, пьяно покачиваясь, спотыкался, падал, но снова поднимался и продолжал путь, стараясь ни на йоту не отклониться от маршрута, который пару часов назад привел его на дно братской могилы.