. Ирония появилась в глазах и на губах Беранжеры только в ту секунду. Только после того, как он сказал: «У меня нет дочки». Иначе говоря, Беранжера ответила на его слова
ироничной улыбкой. Тридцать три года. Если ее дочери сегодня тридцать три года, значит, Беранжера родила ее вскоре после того, как они расстались. Но дата рождения могла быть сдвинута на несколько месяцев. Допустим, сразу после его отъезда она познакомилась с кем-то и забеременела. Тогда откуда эта насмешливая улыбка? Он ведь не сказал ничего смешного. Зато сам собой напрашивался другой вывод. Он сказал, что у него нет дочери. На свете существовал всего один человек, который мог воспринять эти его слова с иронией.
– Макс, сколько отсюда ехать до Дижона? На машине?
– До Дижона? Часа три с половиной. Максимум около четырех.
– А на скоростном поезде? – спросил он Аврору.
– Часа полтора? – предположил водитель, бросив на Аврору вопросительный взгляд в зеркало заднего вида.
– Что-то в этом роде, – подтвердила она.
– Поворачиваем, – приказал ЖБМ. – Возвращаемся на вокзал. Аврора, закажите нам два билета. В поезде поработаем.
– Простите, но что у нас за дела в Дижоне? – изумленно спросила Аврора. – Они не могут подождать? А как же с Пустыней Рец? И с Пьером?
– Нет, они не могут ждать. Пьер пока поедет с нами.
Аврора обратилась к айпаду.
– Есть поезд через четырнадцать минут.
– Макс, – коротко сказал ЖБМ.
– Сделаем, месье. – Водитель развернулся и, впритирку проскочив мимо автобуса, надавил на педаль газа.
– И все же, что мы собираемся делать в Дижоне? – настойчиво повторила Аврора.
– Мы едем не в Дижон. Мы едем в местечко километров за тридцать от Дижона. Между Вон-Романэ и Нюи-Сен-Жорж.
Человек, мечтавший играть на барабанах
Крупная кошка под кайфом. Именно такой навсегда запомнит ее Ален. Она лежала на диване в джинсовых шортах и короткой белой рубашонке, закинув длинные босые ноги на подлокотник, и курила аккуратно скрученный косяк. Волосы у нее странным образом как будто существовали отдельно от головы, похожие на раскидистые пальмовые листья.
Она уставилась на Алена мутным взором. «Ирина, русская актриса», – коротко представил ее Лепель. Судя по всему, это была его подруга – или любовница, что в принципе одно и то же. Интересно, подумал Ален, как это Лепелю удалось соблазнить такую красивую – и молодую – женщину. Алену приходилось встречать девушек, которым хотелось читать стихи и петь песни, обсуждать с ними картины и фильмы. Эта девушка вызывала совсем другие, более сложные чувства – ее хотелось то ли, не сходя с места и не слушая возражений, трахнуть, то ли попросить выйти за него замуж. Что до второго варианта, то с ним он явно опоздал; ну а относительно первого… Ему никогда и в голову не пришло бы силой навязываться женщине. Поэтому он понимал, что Ирине, раз уж ее так звали, суждено навсегда остаться для него прекрасной и недостижимой мечтой наподобие фантастической красоты рыб, которыми можно лишь любоваться через толстое стекло океанариума. Как и эти экзотические создания, она не обращала внимания на посетителей и существовала в своем мире, в представлении Алена состоящем из снега, любовников, контрабандной водки и волков. Лепель не выразил горячего желания увидеться с Аленом, но в конце концов поддался: тот приходил посмотреть на его первые перформансы, в том числе на тот, где он точил карандаши. В последний раз они встречались в двухтысячном году на коктейле, организованном фондом Картье по случаю небольшой ретроспективной выставки, посвященной творчеству художников-вещистов – идею создания этого направления еще в начале девяностых высказал Лепель. Он послал Алену приглашение на открытие вернисажа, но поговорить им там так и не удалось.