Перемещается он по-птичьи, прыжками. Чтобы прыгнуть, он поднимается с корточек, а затем опять приземляется на корточки, он скачет и приседает, скачет и приседает и при этом хлопает себя по бокам согнутыми в локтях руками, будто крыльями, в точности как некая огромная, неуклюжая птица; такое впечатление, словно это ястреб или орел прыгает здесь по полу медленными скачками.
И получается так, что теперь меня это уж не так сильно тревожит. Когда он на меня смотрит, я пробую улыбнуться в ответ, но он не обращает внимания. Он проявляет любопытство, но меня не узнает. И мне все больше хочется узнать, что, черт побери, могло с ним случиться. Опять спрашивать Вайса не буду, он явно не желает говорить мне этого – может, сам не знает. Скорее всего, единственный, кому об этом известно, – сам Пташка.
Я высовываюсь в коридор, смотрю направо, налево – вокруг никого. Пацифист Пташку уже покормил. На этот раз я остался смотреть. Вот уж действительно жуткое зрелище. Не знаю, понимают ли пацифист, или Вайс, или вообще кто бы то ни было, что, когда Пташка вот так похлопывает себя согнутыми руками, он изображает птенца, которого кормят. Но готов поклясться всеми чертями, что я не собираюсь им этого рассказывать.
Как здесь поступают с такими, как Пташка? Его что, будут вот так держать взаперти до конца жизни? У них что, все больницы по всей стране битком набиты парнями, свихнувшимися из-за войны? Да ведь Пташка не может никому навредить. Конечно, проблема в том, что, если его выпустят, он может сигануть с крыши небоскреба, или попробовать слететь с лестницы, или вылететь через окно, или что-нибудь в этом роде. Какого черта, если ему этого так хочется, они не вправе ему мешать. Пташка никогда не был идиотом: как правило, все, что он когда-либо делал, всегда имело какой-то особенный смысл. Я вообще не знаю, что сумасшествие, а что нет. Что такое безумие? Войны, например, уж точно безумны.
Кстати, о сумасшедших вещах. Мы с Пташкой обожали всяческие сумасбродства. Например, весной того года, когда учились во втором классе школы второй ступени. Перед тем я всю зиму мастерил водолазный шлем-колокол. Мой старик показал мне, как резать металл, как сваривать и паять, так что я сделал этот шлем из большой жестяной банки из-под масла, емкостью целых пять галлонов; я использовал также свинцовые трубы и латунные фитинги. Проверил, не течет ли он, и тот оказался полностью герметичным. Чтобы подавать в него воздух, я придумал специальное приспособление из двух автомобильных насосов и качающегося коромысла, вроде детских качелей, и воздушный шланг вел прямо в шлем. Давление воздуха не позволяло воде попадать внутрь, а лишний воздух выходил пузырями из-под нижнего края, так что получилась комбинация шлема и водолазного колокола.