И он так говорит о тех трех-четырех секундах, в течение которых, казалось, полетел, что можно подумать, будто он весь шар земной обогнул разок-другой.
Когда мы подходим к дому, он показывает мне, как может спрыгнуть с крыши заднего крыльца и при этом не расшибиться. Ни за что не поверил бы, если бы сам не увидел. Он бросается вниз, вытягивается, как делают спортсмены при прыжках в воду с трамплина, а затем на полпути группируется, подтягивает колени к груди перед самым ударом о землю, а потом распрямляется, что есть сил откидываясь. Он говорит, что чем успешнее удается создать таким образом горизонтальную составляющую движения, тем с большей легкостью она может поглотить вертикальную силу.
Он тащит меня наверх, к себе в комнату, чтобы я мог своими глазами увидеть все чертежи и расчеты. Он несет что-то несусветное, пытается втолковать мне о векторах и точках приложения силы. Я едва верю своим глазам: неужели это тот самый Пташка, который сидит рядом со мной на алгебре и с большим трудом вытягивает на «удовлетворительно»?
Какое-то время мы проводим в его комнате, и он чуть ли не силком заставляет меня рассматривать своих канареек в бинокль. Представляете, ему удалось построить у себя под кроватью потрясающий, хотя и небольшой, вольер. Я просто диву даюсь, как, черт возьми, ему удалось уломать свою старуху? С меня бы мать шкуру спустила, исполосовала задницу так, что я сидеть бы не смог. Пташка хочет, чтобы я увидел, как птицы взлетают и приземляются. Он убежден, что они оказываются в воздухе еще до того, как вступают в дело их крылья. Этого я никак не могу разглядеть. Правда, у Птахи наметанный глаз, и ему действительно довелось много наблюдать за птицами. Но я никак не возьму в толк, о чем он говорит.
Этого своего тощего кенара он назвал в мою честь. Его Альфонсо похож на голодного спятившего воробья. Ладно уж, говорю я, пускай зовет его так, раз ему хочется, только нельзя ли писать это имя как-нибудь по-другому, на французский или латинский манер. Пусть я останусь единственным на всю округу Альфонсо, чье имя пишется так, как это делают в Италии. Пташка отвечает, что ему все равно: на самом-то деле, мол, Альфонсо – не настоящее имя кенара, просто он его так зовет. Я прошу назвать истинное имя, но Пташка говорит, что оно ему неизвестно. Он, видите ли, настолько плохо знает язык канареек, что до сих пор не может об этом спросить. До сих пор! И не моргнет ведь – только поводит своими сумасшедшими глазами. Он не улыбается, и я знаю: он не шутит.
С таким, как Пташка, не вдруг поймешь, поехала у него крыша или нет.