Потом я принялась за прополку. Вот это у меня отлично получалось. Я орудовала в саду, как Веспасиан в Риме: обезглавливала гордые растения, охапками вырезала пышные сорняки. Когда же особенно усердно расправлялась с неугодными травами, мне даже слышались крики и мольбы о пощаде. Одиночество… Что тут поделаешь!
Через несколько недель сад приобрел ухоженный вид. Однажды, мучимая скукой, я притащила отовсюду различные фрагменты скульптур и раскрасила их всеми цветами радуги. В качестве красок использовала все, что попалось мне под руку и что можно было растолочь и смешать с водой. Получилось пестро и неумело, как будто баловался ребенок. Тогда я сама решила поэкспериментировать со скульптурой. Отыскала в сарае старое зубило и взялась за дело. В результате некий государственный деятель с серьезным лицом обзавелся курносым носом, одной губой, трещиной в щеке и лишился уха, да и остальным повезло не больше. Свои мраморные творения я гордо расставила в обновленном саду. Правда, на следующий день убрала их, вдруг поняв, как жутко выглядит с ними вилла.
Пока я работала руками, в голове рождались незатейливые песенки. Подобрать рифмы мне почти никогда не удавалось, зато содержание песен вызывало интерес. Оно отражало то, чем занят был в тот момент мой мозг, а значит, в песне могло говориться о природе заточения, о муках предательства, о потере семьи, о разлуке с любимым, о том, почему жужжат пчелы, и так далее. Да, после трех месяцев наедине с самой собой я определенно начала сходить с ума.
Пришла осень, а я все так же трудилась в саду, а когда уставала возиться с растениями, то присаживалась и позволяла неяркому солнцу ласкать мою кожу под пение птиц и мягкий шум прибоя. Думаю, Пандатария была далеко не худшей тюрьмой. Полагаю, это мог бы подтвердить любой из тех сенаторов, которые успевали провести всего одну ночь под замком, а наутро их головы уже катились по ступеням на Форум.
До сего дня я так и не поняла: обитал на вилле лемур – темный неупокоенный дух моей матери – или это одиночество так повлияло на мой слабый ум. Так или иначе, однажды утром я, изнуренная и серая после очередной бессонной ночи, вышла из своих покоев и увидела в триклинии свою мать с маленькими непослушными колечками волос, выпадающими из тугой прически. На ней была надета все та же стола шафранного цвета и темно-синяя палла. Я и раньше замечала какую-то тень, но в этот раз я видела мать совершенно ясно. Выглядела она здоровой, но печальной, и кожа у нее была странно бледной. Надо сказать, ее появление не столько напугало меня, сколько утешило, и я заговорила с ней. К моему огорчению, мать не ответила, но казалось, что она меня слышит. Я не рискнула прикоснуться к ней, но очень хотела. Меня страшила мысль, что рука пройдет сквозь нее в пустоту. Потом я ощутила жажду и вышла из комнаты за водой. Когда же вернулась, мать исчезла.