— Ну кому я такой нужен? — горько тряхнул чубом.
Это было сказано просто и страшно. Наступила тишина, от которой испуганно умолк даже сверчок в запечье. И вдруг тишину расколол ломкий голос:
— Мне!
Все оглянулись на Марийкину подругу Надийку — красивую чернявую девушку с пышной, толщиной в две руки, косой — и захохотали. Хохотали девчата, хохотал Канашка и остальные хлопцы, даже Марийка улыбнулась, хотя она-то знала, что Петро до войны нравился Надийке. Ждали, что засмеется и Надийка, но она стояла за столом напряженная, смертельно бледная, с сурово стиснутыми губами и блестящими глазами.
— Мне! — еще раз произнесла едва слышным, со дна души, шепотом.
И смех замер на устах у всех. Его убил Надийкин взгляд. А у Петра враз ходуном заходила рука, и он был вынужден схватиться за притолоку, чтобы не упасть.
Ни Василь, ни Марийка не помнили конца посиделок, хотя еще некоторое время оставались там. Одним своим отчаянным, решительным словом Надийка сдвинула с их душ заслонки и направила их мысли в одно русло, свободное от предрассудков, условностей, не подвластное никакой силе и воле.
Они не обмолвились о Надийке ни единым словом. Делали вид, будто совсем забыли о ней и о Петре. А может, и правда забыли, может, то, содеянное Надийкой, жило в них само по себе.
Шли, обнявшись, левадой, стояли под вербами над Белой Ольшанкой, и мир вторично рождался для них. Это было новое небо, новые вербы, новая Белая Ольшанка.
Василь сломал вербную веточку, покусывал ее. Потом он целовал Марийку, страстно и нежно, она прижималась к нему и ощущала горьковатый привкус на своих губах, привкус Белой Ольшанки, любви и осени. Она гнулась и не ломалась в его сильных руках, горела и не сгорала на широкой крепкой груди. Они оба жаждали этого огня, оба шли в пламя и останавливались, охваченные им. Так сладостно, так терпко было гореть и не сгорать до конца. Марийке было и хорошо и грустно.
А Ольшанка пела, а небо медленно вращалось миллионами звезд.
И вдруг одна, большая, ослепительно яркая, сорвалась и полетела вниз, вспыхнула зеленым огнем, даже стало больно глазам, и сорвалось что-то в Марийкиной памяти, и она даже пошатнулась, ухватилась руками за вербу, чтобы устоять на ногах. Почему-то всплыли, так страшно, так неожиданно, выплыли из белого мрака произнесенные Лоттой слова: «Сгорел один, выпрашиваешь себе другого». В одно мгновение Марийка сразу отдалилась от Василя. И отдалялась от него все больше и больше. Откуда, зачем они пришли — злые, несправедливые слова? Ведь тогда она не выпрашивала для себя никого. Она ничего не знала.