— Простите, — осевшим от волнения голосом произнес парень.
— Что еще? — недовольно повернулся Ракитский.
— Мы хотели спросить…
— Наверху надо было спрашивать, — встрепенулась поникшая было Ирина. — Сейчас мы отдыхаем.
— Простите… — растерянно повторил парень.
— Это вы магнитофоном щелкали? — поворачиваясь к ним и тяжело глядя снизу вверх, спросил Ракитский. — Вы знаете, что очень сложно работать, когда все время щелкают. Это отвлекает и рассредоточивает. Думаете, это запросто, вышел, спел? — он повысил голос. — А я три килограмма за выступление теряю. Вам понятно это?
И через мгновение вспышка угасла. Ракитский расправил напрягшееся лицо и вяло поинтересовался:
— Что вы хотели?
Парень был явно задет, восторженность исчезла из глаз. Он хотел было уйти, но девчушка удержала его.
— Вы сочиняете песни о войне. И, разумеется, сами не воевали. И родители ваши не воевали, как вы говорите. Значит, генетической памяти нет…
В зале все умолкли, даже шепоток торопливый стих, только звякнул кто-то кофейной чашечкой, кто-то стулом скрипнул…
— Но есть память сердца, — опустив веки, хрипло и ожесточенно как-то начал Ракитский. — Память людских глаз, память людских слез. Есть память ожогов и ран, память смерти на вздохе. Это память живет в моем народе, и мой народ питает меня этой памятью…
— Именно ваш народ? — вдруг громко спросил парень, сделав ударение на слове «ваш». Обида скривила его губы и выстудила глаза.
Ракитский горестно усмехнулся, но ничего не ответил парню, продолжал:
— … питает меня этой памятью. Не каждому дано так чувствовать свой парод. Мне повезло, я чувствую, я слышу дыхание его, слышу плач и смех, я улавливаю те, сорокалетней давности сигналы, не всегда, но улавливаю, и тогда отбрасываю все и пишу, пишу… И сам обливаюсь потом, и ощущаю, как душит меня страх, страх смерти, ощущаю, как льет из меня кровь, слышу стоны, и стрельбу, и взрывы, а потом начинаю слышать свой стон, страшный, протяжный…
Вадим удивленно мотнул головой и, сузив глаза, внимательней вгляделся в Ракитского. Профессионально вещает, бард…
— А еще, — Ракитский медленно повернулся, так же медленно, даже чересчур медленно, поднял глаза на парня. — А еще я не хочу, чтобы вновь кому-то, через двадцать, через сорок лет, пришлось опять чувствовать новую людскую боль, новую горечь! Я хочу, чтобы у таких, как ты, были другие воспоминания, другая была память, память радости, добра, безмятежности, но не праздной безмятежности, а безмятежности от счастья жить. И это мое страстное желание тоже вдохновляет, когда я работаю…