– А ты не блажная, не блажная, я же вижу, нормальная девка, – приговаривает, отвернувшись. Потом идёт под икону, берёт из угла банку с водой, и в руках у неё ещё одна банка, поменьше, тоже с водой, и вот она капает из той банки, что за иконой, в первую и возвращается к Жу. – Сглазили тебя просто, я же вижу. Кто тебе уж там это сделал, не знай, но хорошо наладил, сделано было или давно, или хорошо. Или давно и хорошо, вот, одно из двух… Я как первый раз тебя встретила, ты такая кака-то, не знаю, какая… «Ой, – говорю, – так эту девку жалко, – говорю тёте Толе-то, – такая вся синепуха пришла». Всё ждала вечером, до вечера ждала, думаю, тётя Маруся-та увидит тожо, что ты сглаженная, да пришлёт ко мне, куды ошо-то, больше некуда. Ну, не хочет, не прийдёт… а чё я могу? Побежу искать, наваливаться сама, что ли?
– Какая синепуха? – спрашивает Жу; слово застряло в голове, как репей.
– Нет, говорю, пусть, раз не пришла, дак не пришла. – Ленка не слышит, гонит дальше. Держит банку меж полных коленей, а сама старается никуда не смотреть, крутит головой, крутит руками, лишь бы не бросать взгляд на бритую голову Жу. – Я ж не буду сама наваливаться… А вот вишь, пришла – и слава богу!
Пришла, думает Жу. И зачем на самом-то деле пришла?
– А вы знаете, как меня в итоге нашли? – спрашивает громко, чтобы перебить поток Ленкиной речи.
– Дак травина. Я говорила – бочечку у нас украли, дак от у тёти Маруси брали мы эту травину. А бочечку украли из колидора, у нас общий коридор-от был…
– Нет у Манефы Феофановны больше травины, – перебивает Жу, пока Ленку не понесло. – Сгорела. Давала она её какому-то… лектрику, и вот.
Ленка цокает языком, качает головой:
– Я-то думала, тётя Маруся тебя травиной-то и нашла.
– Вы знаете, где травину можно взять? Где можно сорвать? Где-то же она растёт.
– Дак я не рвала её, травину-ту, я ж не знаю, – ширит Ленка честные глаза. – У нас-от и нет её. Это знашь где? В Палкино берут. Там люди знаткие, в Палкине. Где-то там, в конце деревни у них озеро. Знаю, что растёт где-то там, но где – не знаю. – Вдруг склоняется к Жу по-над банкой, и говорить начинает тише, и глаза делает у́же. – Дед, Ананий Васильевич, мой свёкор, ездил, бабульку одну возил за этой травиной. У него моторка казанка, лодка. И он на моторе, вот, ездил эту бабульку… Бабулька идти уже не может, дак она села в лодку и всё. И вот она подсказала, где, куда ехать. Они приехали туда. А нарвать травину надо. Туда-то хорошо лодка шла, быстро так, хорошо. Ага, а обратно поехали, она травину-ту рвёт – и не рвётся, рвёт – и не рвётся. И она: «Ананий Васильевич, заводи!» Оторвалась травина-та, но лодка не идёт. Лодка-то не идёт! – делает Ленка большие глаза и отпрядывает. Вода плещет через край банки. – Мотор работает, и всё на одном месте. Ну, кое-как, кое-как, где веслом, где как – стронулись. Место какое-то проехали – и как рванула лодка. Всё. Теперь уже всё. Травина наша!