Жу подходит. Женщина смотрит исподлобья.
– Вот Валентина-то, с молоком котора, – говорит тётя Света. – Но, ладно. Договоритесь, – бросает и уходит снова в провал школы. Жу чувствует, что сейчас, вечером, оттуда пахнет, как из старого подъезда – сыростью, подвалом, землёй.
– Так ты это от Манефы Феофанны-то? – спрашивает женщина. Она сильно шепелявит. У неё загорелое лицо и морщинистая шея, у неё подбит глаз и короткая мужская стрижка. Когда она улыбается, видно, что передних зубов нет. Она замечает, что Жу это замечает, и улыбается снова – по-детски наивно, как будто извиняясь. Жу чувствует к ней симпатию и улыбается в ответ.
– Да, мне молока, – говорит и протягивает сумку с банкой. Весь день эта банка оттягивала руку, но Жу удалось о ней забыть. И вовремя вспомнить.
– Дак я знала бы, оставила бы, утром оставила бы да принесла, что не позвонили, надо же звонить, – тараторит тётка, разводя руками. – А теперь не доила ошшо, дак я подою и принесу, можот, подождёшь?
– Давайте я с вами лучше схожу, – говорит Жу, вдруг представив, что придётся торчать здесь, под берёзой, ещё неизвестно сколько, а будет холодно, и будет пахнуть могилой из открытой школы, а потом оттуда пойдут выпускники, все счастливые, взрослые и пьяные, а Жу так и будет торчать и ждать, стоять и ждать трёх литров молока.
Нет, уж лучше с ней. Куда угодно – но прочь отсюда.
– Со мной? – удивляется Валентина. Это звучит как «фа мной». – Ну, недалеко дак. Пойдём.
И устремляется вперёд своей падающей походкой. Жу оборачивается на брата, он всё это время стоит поодаль, руки на груди, вроде его это не касается. «Идём?» – спрашивает Жу глазами. Брат пожимает плечами: иди, чего уж теперь.
Обогнули школу. По очереди перелезли через деревянный перелаз вместо ворот. Вышли на другую улицу.
Тут пустырь и колонка. Широкая пыльная дорога вверх – в гору. Домики убегают на холм. Наверное, тот самый, на котором вчера лежала сизая туча.
Тётка переходит дорогу и углубляется по боковой, узкой улочке в сторону дальних домов. Жу ускоряется, чтобы идти с ней в ногу.
– У внучки вчера день рождения был, – говорит Валентина, по-прежнему будто извиняясь. – У внучки, три года дак. А мой-то, мужик-то – ну его, ну его! – морщится как от лимона. – «Да я то, да я сё!» Я ему: «Спи ужо!» А он: «О! О!» И драться. Ох, не люблю, смерть! Вот, пальчик зашиб. – Она протягивает правую руку, большой палец опух и покраснел. У Жу глаза ползут на лоб. – Да ну его к бесу. Дурак человек. Я-то утром доить – не доится. Я так, и не так. Никак. Час провозилась, иду, ему: «У, ты, дьявол, сам дои!» А он: «Да я! Да я…» Говорят, пчелиным ядом надо, а где его взять, яд-от? У нас есть, пчёл кто держат, на Ко́шачьем городке живут, дак дойди! На Кошачий-то городок. Пока-от луку привязывала, знашь. Варёну луковицу, тёплу, приколотила – вроде легчат. А глядь, легла – да уснула. Всю-то ночь не спать, шутка ли? Уснула, в школу не пришла. Это невестка моя, Светка. На кухне работат. Молоко ей ношу когда дак, а сегодня вот не пришла. А куды его деть – телёнку и споила. Собаке да телёнку. Творог даже не ставила – куда его, столько творога! Тебе не надо творога-то? – вдруг оборачивается с надеждой.