Никто не отвечает. Мертвой тяжестью повисли между этими стенами молчание и тревога…
Рахе уходит, а я еще долго сижу у Кайла. Он подпер голову руками.
— Все наши усилия напрасны, Эрнст. Мы люди конченые, а жизнь идет вперед, словно войны и не было. Пройдет немного времени, и наша смена на школьных скамьях будет жадно, с горящими глазами, слушать рассказы о войне, мальчики будут рваться прочь от школьной скуки и жалеть, что они не были участниками героических подвигов. Уже сейчас они бегут в добровольческие отряды; молокососы, которым едва исполнилось семнадцать лет, совершают политические убийства. Я так устал, Эрнст…
— Кайл… — Я сажусь рядом с ним и кладу руку на его узкие плечи.
На лице у него безутешная улыбка. Он тихо говорит:
— Когда — то, до войны, у меня была такая, знаешь, ученическая любовь. Несколько недель назад я встретил эту девушку. Мне показалось, что она стала еще красивее. В ней вдруг словно ожило для меня все наше прошлое. Мы стали часто встречаться, и вдруг я почувствовал… — Кайл кладет голову на стол. Когда он поднимает ее, глаза его кажутся помертвевшими от муки. — Все это не для меня теперь, Эрнст… Ведь я болен…
Он встает и открывает окно. Там, за окном, темная ночь и множество звезд. Подавленный, не отрываясь, я смотрю в одну точку. Кайл долго глядит вдаль. Потом поворачивается ко мне:
— А помнишь, Эрнст, как мы с томиком Эйхендорфа целыми ночами бродили по лесам?
— Да, Кайл, — живо отзываюсь я, обрадованный тем, что мысли его приняли другое направление, — это было поздним летом. А помнишь, как мы поймали ежа?
Лицо у Кайла разглаживается:
— А потом мечтали о всяких приключениях… Помнишь, почтовые кареты, охотничьи рога, звезды… Мы еще хотели бежать в Италию.
— Да, но почтовая карета, которая должна была забрать нас, не пришла, а на поезд у нас не было денег.
Лицо у Кайла проясняется, оно даже как — то загадочно светится радостью.
— А потом мы читали «Вертера»… — говорит он.
— И пили вино, — подхватываю я.
Он улыбается:
— И еще читали «Зеленого Генриха»… Помнишь, как мы спорили о Юдифи?
Я киваю:
— Но потом ты больше всего любил Гельдерлина.
Кайл как — то странно спокоен и умиротворен. Речь его тиха и мягка.
— Каких мы только планов не строили, какими благородными людьми хотели мы стать! А стали просто жалкими псами, Эрнст…
— Да, — отвечаю я задумчиво, — куда все это девалось?
Мы стоим рядом, облокотившись о подоконник, и смотрим в окно. Ветер запутался в вишневых деревьях. Они тихо шумят. Звезда падает. Бьет полночь.
— Надо спать, Эрнст. — Кайл протягивает мне руку. — Спокойной ночи!