Махмирцы дошли по рельсам до поворота, где и обнаружился поджидающий их пассажирский поезд. Наверно, второй поезд держали наготове возле каждого гетто, чтобы махмирцам не пришлось ехать вместе с мекилимцами. Вагоны были старые, разномастные, реликты прошлого века. Локомотив в отдалении казался слишком маленьким для такого состава. Но все же это куда лучше, думал Мендл, чем грузовые вагоны и хаос, оставшийся по другую сторону тоннеля. Мендл был уверен, что машинист ждет, когда тронется другой поезд, из следующего гетто, со своим грузом. Здесь всегда была такая глушь – ни туристов, ни торговцев, что к одноколейке не стали добавлять второй путь, и вдруг столько пассажиров, так богата оказалась эта страна евреями.
– Ну? – обратился ребе к Мендлу. – Ты у нас самый высокий. Погляди, что там.
Возле каждого вагона Мендл ставил ногу на металлическую ступеньку и подтягивался к окну, держась за скобу. Руки у него крупные, как и положено в их роду. У Гронама, говорят, ладонь была шириной с лопату. У Мендла же – правда, чуть поменьше – руки всегда были пухлые, неуклюжие, но в остальном ничего особенного. В гетто все стало по-другому. Они загрубели, стали пугающе сильными. В какой-то момент, когда он схватился за поручень, махмирцы даже не были до конца уверены, чего ждать: заглянет ли он в окно или завалит вагон им на головы.
Наклонившись вправо и вглядываясь в глубь вагона, Мендл рассказывал о своих открытиях.
– Полный, – говорил он. – Полный. – Потом: – И этот битком.
Сбившись в кучку, ребе и его ученики после таких известий переходили к следующему вагону.
С четвертой попытки им повезло: вагон оказался пустой, и Мендл, надавив, открыл дверь. Махмирцы поспешили войти, не сознавая еще, как им повезло, и не ведая о том, что сели в поезд не для евреев.
Будь это другой поезд, на том путешествиям махмирцев пришел бы конец, но это оказался цирковой поезд. Артисты ждали, когда освободится путь – им предстояло очень ответственное выступление. Люди тертые, они и в военное время разъезжали туда-сюда. Мало что могло их удивить – и этим они весьма гордились. И, разумеется, как узнал потом Мендл, до недавнего времени с ними ездил еще и румын с медведем. Из-за него – и из-за медведя – артисты, дремавшие в нескольких последних вагонах, увидев мелькнувшее в окне лицо Мендла, а за ним кучку одинаково одетых дурачков, улыбались. Еще один роковой урок для Мендла. Разница между снайперской пулей и жизнью оказалась где-то между девчоночьей мечтой и любовью к мишкам.
Румыну этому всучили где-то подержанного медведя-недоростка, который не умел ни плясать, ни стоять на шаре, ни рычать с показной свирепостью. Он не годился даже для того, чтобы позировать рядом с детьми перед фотоаппаратом-гармошкой, он сидел сиднем и отказывался хоть что-то делать. Но румын и тут ухитрился изобрести номер. Он наряжал мишку раненым солдатом и водил косолапого за собой по сцене, запуская шутихи и сыпля остротами на злобу дня. Публика заходилась от смеха. Первоклассный номер! Затем он придумал и другие номера: с пожарным, совершенно уморительный с сиамскими близнецами и – уже для самих артистов – с невестой. Когда поезд медленно полз в гору, румын надевал на медведя свадебное платье и фату. Сходил из первого вагона с невестой на руках и изображал, будто они собрались в горы в свадебное путешествие, но опоздали на поезд. Артисты рыдали от смеха, когда он бежал вдоль рельсов, зовя кондуктора и спотыкаясь о гигантские карманные жестяные часы, привязанные к поясу и волочившиеся по земле. Забавный он был, этот румын. И сильный. Ведь какая сила нужна, чтобы бегать с медведем на руках.