Осторожно прикасаюсь к щеке варежкой – и, ну да, ничего не чувствую.
Я заметила, что с каждым разом мои пятна становятся чуть больше и держатся на щеках чуть дольше. Когда-нибудь, в один прекрасный день, я приду домой, я попью чай, я согреюсь – а щеки так и останутся чужими. Уродливые бело-зеленые пятна застынут на моем лице. Они всегда будут холодными. Всегда, всю жизнь – холодными. А потом они вообще…
– Хватит реветь, – брезгливо командует отец, – и поехали.
– Дальше не поеду, – повторяю я тихо.
– Поедешь.
– Нет.
– А я говорю: поедешь.
– А я говорю… нет.
– Что мне, оставить тебя здесь?
Он улыбается. Он взбешен.
– Оставь.
– То есть мне уйти?
Над нами – заснеженные еловые лапы, сверкающее морозное небо, свинцовая тишина. Холодно, красиво, противно.
– И он ушел куда-то вбок… – фальшиво напевает отец. – Я отпустил, а сам прилег…
Он задумчиво смотрит вправо – в том направлении, куда уходит наша лыжня, – потом косится на меня. Кажется, действительно прикидывает, не поехать ли ему, в педагогических целях, одному – авось я потащусь следом.
– …Мне снился сон про наш веселый оборот…
У отца в голове целая куча всяких стихотворных и песенных обрывков. Но петь он не умеет. Зря он поет.
– …Он был мне больше чем родня… Он ел с ладони у меня… Тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та…
Это фальшивое пение в зимнем лесу звучит так глупо и так беспомощно, что мне сразу становится его жалко – но я все равно не отвечаю, молчу. Сейчас не время для жалости. Он мой противник, у нас борьба. Его раздражение – против моего упрямства. Его отвращение – против моего отчаяния. Его отличная физическая форма – против моей усталости и моих жировых отложений.
– Размазня, – шипит на меня отец, и мне ясно, что победили упрямство, жир и отчаяние. Я победила.
– Может быть, все-таки поедем? – Он уже сдал все позиции. – Ну что тебе не нравится? Такая хорошая лыжня, ровная… Ты вон уже отдохнула…
– Нет, – говорю решительно. – Я больше не могу.
– Сопли хотя бы вытри, – он протягивает мне носовой платок.
Громко, протяжно сморкаюсь.
Отец неохотно лезет в свой рюкзак и вытаскивает из него горнолыжный бугель – крепкий ремень с простой деревяшкой на одном конце и маленькой изогнутой железякой на другом. Тот конец, который с железякой, он обвязывает вокруг своей талии, деревяшку протягивает мне.
– Точно сама не поедешь?.. – почти просительно.
– Точно.
– …Конец простой: пришел тягач… – заунывно гундосит отец. – И там был трос, и там был врач, и МАЗ попал, куда положено ему…
Я беру в руки бугель; отец поворачивается ко мне спиной и начинает быстро, красиво скользить по лыжне, ритмично покалывая палками снег, оставляя на нем, то справа, то слева, то справа, то слева, аккуратные отпечатки – маленькие круги с темной точкой в центре. Я расслабленно еду за ним на буксире. Мои палки с тихим шуршанием волочатся по снегу и перечеркивают, перечеркивают, перечеркивают его знаки.