И в начале июня 1941 года, когда кто-то из его друзей попросил у него, чтобы показать родителям, хоть какой-нибудь том «Брокгауза и Эфрона», отец Градова выбрал пятнадцатый, потому что тот стоял во втором ряду. Кто же знал, что дед возьмется вытирать пыль и обнаружит пропажу. Как вспоминал отец, крик стоял такой, что стекла дрожали. Дед к началу войны уже дослужился до генерала и голос имел соответствующий.
И кричал, получилось, не зря. Потому что, когда отец Градова пошел к своему товарищу забирать книгу, тот, как сказали соседи, вместе с родителями уже уехал на дачу. А через несколько дней началась война.
Так и остался «Брокгауз и Эфрон» с выбитым пятнадцатым зубом, который наконец, через более чем шесть десятков лет, когда уже ни дедушки с бабушкой, ни отца с матерью давно нет в живых, появилась возможность вставить.
Поставив том, Градов еще раз взглянул на фотографию и снова вернулся на кухню. Его не отпускало какое-то нехорошее, неприятное не то чувство, не то предчувствие… Градов сел за стол, покрутил в руках серебряную табакерку с таинственно мерцающими рубинами, потом отложил ее и, оставив на кухонном столе две чашки с недопитым чаем, пошел спать.
Но и во сне воспоминания не отпустили его. Он вдруг оказался на том самом, с фотографии, африканском берегу океана. Но не один, а с Лизой, нет, не этой юной кудрявой блондинкой с почти бесцветными водянистыми голубыми глазами, а с той, пусть всего на вечер, но его Лизой, черноглазой, темноволосой смуглянкой в нежно-розовом платье. Они шли вдоль берега океана, держась за руки, и молчали о чем-то таком, о чем ни наговориться, ни намолчаться невозможно… И он вдруг обернулся, и увидел цепочку следов, оставленную ими. Волны набегали и слизывали следы, а они все шли и шли, и у их с Лизой берега не было ни конца, ни края.
Градов прекрасно знал, что самые яркие, памятные сновидения приходят к спящему человеку всего на несколько мгновений, перед самым его пробуждением. Но, проснувшись, не мог избавиться от чувства, что они с Лизой всю ночь бродили вдоль берега океана. И это мучительно-приятное ощущение было настолько ясным, реальным, что Градов даже почувствовал горьковато-соленый привкус прибоя.
Поскольку давеча, ложась спать, Градов не задернул шторы, теперь ему пришлось, едва он приоткрыл глаза, тут же зажмуриться. Солнце буквально ослепило его. Градов понял, что, во-первых, небо наконец прояснилось и, во-вторых, уже достаточно поздно.
Накинув халат, он пошел в ванну, умылся, потом, вспомнив о нежданной гостье, перед которой в халате ходить неудобно, вернулся в комнату, натянул джинсы и свитер, причесался и только потом направился на кухню.