Голоса скатываются с лестницы. Снаружи – суета, крики. Плачет младенец.
Огонь уже лижет дверь, вырывается в коридор.
Уходить. Уходить. И нет сил. Совсем нет сил.
Он ползёт, пригибаясь как можно ниже к полу, чувствуя жар, чувствуя, что волосы уже трещат. Добраться бы до лестницы. Там будет легче, там спасение.
Но он увидел. Он её увидел.
Теряет сознание.
Сначала появилось чувство – тупая боль в голове. Потом он понял, что жив. Открыл глаза.
Темнота. Лестница. Он пошевелился и чуть не загремел вниз. Подогнул ноги и сел.
Голова болела. От волос пахло дымом.
Он обхватил голову руками и сжал. Отнял руки, осмотрел и обнюхал. Весь в копоти. Волосы, одежда. Весь.
Как же это? Вот как?
Он ничего не соображал.
Встал и облокотился о перила. Провал лестницы закачался в глазах.
Выпусти меня отсюда. Только выпусти. С меня хватит. Это всё, я всё понял. Хватит.
Медленно, цепляясь за перила, начал спускаться вниз.
– Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идёт война народная, священная война.
Вдруг шарахнуло, как будто со всех сторон, загремело по подъезду. Он схватился за голову, пытался закрыть уши.
Музыка прекратилась, пошли позывные «Маяка».
– Только глянет над Москвою утре вешнее, золотятся помаленьку облака…
– …этот город наш с тобою, стали мы его судьбою, ты вглядись в его лицо…
– Улочки московские, вешне вешняковские, я люблю вас, улочки, улочки-шкатулочки…
Музыка сменялась, она окружала, она лилась как будто сверху. Он закрывал глаза, тряс головой, закрывал уши. Она не прекращалась. Она текла по подъезду, и он чувствовал, что сходит с ума. Дом не хотел его отпускать. Каждый шаг давался с трудом. В конце концов, он взревел, развернулся и, прыгая через ступеньки, полетел наверх.
– Да где это? Где?!
Распахивал двери. Метался по комнатам. Гремел оркестр, сменялись песни, как будто кто-то переключал их на проигрывателе.
Но вдруг всё стихло, и он услышал голос.
Это был её голос, он не мог не узнать. Хоть он и изменился – голос старухи, совсем старой женщины, но не одряхлевший, не потерявший внутреннего стержня. С ясной головой. Твёрдый голос:
– Мы жили на Чистых прудах, – медленно говорит она. – Там кольцо бульварное, конечно, это центр Москвы. Дом стоял рядом с теперешними театром «Современник». Это где Кировские ворота, на левой стороне от Чистых прудов. Я там родилась и жила до 35 лет. Там был доходный дом большой на углу Чистопрудного этого бульвара и Лобковского переулка. А мы жили во дворе вот этого большого дома, который был доходным домом, но жили в так называемом особняке. Считалось, что это был дом хозяина этого доходного дома. Дом был старинный очень, двухэтажный, с деревянной пристройкой – третий этаж. Мы жили на этом, третьем. Отопления не было центрального, газа не было, потом только баллоны поставили, в пятьдесят втором где-то. Воды горячей, естественно, тоже не было, ванной не было, и квартира была коммунальная. На кухне была голландская печь, значит, надо было топить дровами, сидеть у камелька можно было… мама у меня в это время читала обычно Пушкина… Помню, под «Вещего Олега» я плакала от того, что он погиб.