Впереди матери шла Фике — улыбающаяся, размалеванная.
Алексей Петрович Бестужев-Рюмин в малиновом кафтане, в белом парике, уложенном по старой моде в долгий локон, жеманно точил вежливости на четырех языках.
И узкие глаза непонятного цвета, и губы, как две нитки, и роскошность.
Бестужева трепетали.
Вельможи, сверкающие золотым шитьем и драгоценными каменьями, и орденскими знаками, и лентами через плечо, но в большом числе своем не знающие родного чтения и письма, — трепетали: мстителен вице-канцлер, лукав, изгибист, непримирим, мелочен, властен и химии любитель.
— Жизненные капли изобрел в Копенгагене, — шепнет кто-нибудь.
— Tinctura tónico nervina Bestuscheffi, — подтвердит иностранный медикус.
— Тынктура тоныка нырвына, — повторит глубокомысленно россиянин.
— Французскому королю биение пульса возвратили.
— Экие капельки.
— Черт!
— Черт полена не мягче.
— Известно.
Распахнулись двери обеими створками.
Вышла Елисавета Петровна, как горохом осыпанная бриллиантами. За ней следовал обер-егермейстер Разумовский, красавец с египетскими глазами. Он держал на ладонях поднос, на котором сверкали знаки ордена св. Екатерины — белые финифтяные о восьми лучах кресты.
Императрица надела сначала Фике красную ленту в три пальца ширины, а потом на Иоганну-Елисавету.
Статс-дамы прикололи им звезды к левой стороне груди.
После этого Елисавета Петровна поехала к обедне, а супруга и дочь прусского фельдмаршала знакомились с дамами — придворными и городскими.
Супруга прусского фельдмаршала много говорила, дочь — мало. Супруга проявляла внимательность только к самым «увышеннейшим особам», чтобы не уронить своего достоинства; дочь была мила со всеми без разбора, чтобы поднять свое достоинство.
Обедали в великокняжеских покоях. Петр Федорович сидел рядом с Фике. Она не уставала слушать. Он не уставал болтать.
— О, моя милая Голштиния! Как вы думаете, сударыня, увижу ли я ее когда-нибудь наяву?
— Разумеется, ваше высочество.
— Сны, сны, сны… Черт возьми, мне уже этого мало!
Хотя только во сне я чувствую себя счастливым.
Подали кур русских жарких под лимоны.
— Сегодня, например, я всю ночь бегал по улицам своей столицы.
Сны рассказывать чрезвычайно приятно. Все любят рассказывать сны. Слушать же их тоска неимоверная, но все слушают. Почти все. Так мы играем вничью. В жизни, при известном эгоизме, почти всегда можно сыграть вничью. Но, боже мой, как же существовать деликатному человеку? Зная, что сны рассказывать очень приятно, он никогда не найдет в себе отваги прервать свою жену, своего приятеля, своего сослуживца. Зная также, что внимать рассказываниям тоска неимоверная, он вряд ли решится найти себе слушателя. Каторжная жизнь у деликатного человека. Впрочем, он по всей вероятности получает большое удовольствие от сознания собственной деликатности. Вот и опять ничья.