Она пришла в сознание в объятиях императрицы. В отдаленной комнате несчастная мать ломала руки.
— Бог даст, скоро поправишься, — сказала Елисавета, — это вы, милая, поймали простуду в санях. Слишком много разъезжали по Москве.
— О нет, ваше величество, — едва слышно прошептала больная, — в собольей шубе, которой вы милостиво меня одарили, очень тепло. Я получила простуду, ваше величество, не в санях.
— А где же, моя милая? — спросила участливо императрица.
— Здесь, в комнате. Я ходила ночью босой по полу, — еще тише проговорила Фике.
Она была до крайности слаба. Даже тонкие голубоватые веки казались ей невероятно тяжелыми; чтобы не уронить их, приходилось делать значительное усилие.
— Ах, какая неосторожная поступка! — воскликнула по-русски Елисавета, — но для чего же вам, милая, понадобилось ходить среди ночи не обувшись?
Фике ждала этого вопроса. Слабеньким голоском она призналась, что, имея сильное желание сделать хорошие успехи в русском чтении и языке, она всякую ночь просыпалась, вставала с кровати и босая ходила по комнате, затверживая тетради, исписанные господином Ададуровым.
У императрицы на ресницах задрожали слезы умилительного восторга. У графини Воронцовой, графини Румянцевой и фрейлины с морковным носом также. Разумовский устремил свои египетские глаза к потолку, где полагалось присутствовать Богу. Медикусы последовали его примеру.
— Господь вознаградит вас за это, дитя мое, — убежденно произнесла императрица и трепетно поцеловала лгунью в голубоватые веки, падающие от слабости.
За первое кровопусканье Фике получила от Елисаветы бриллиантовый шлейф на шею и серьги, стоимостью «в двадцать тысяч рублев», по оценке графини Румянцевой, а от наследника престола — часы, обложенные рубинами, «в четыре тысячи рублев».
В это время пуд муки в Москве стоил 23 копейки, а пуд крупы 33 копейки.
Две недели Фике находилась у края жизни.
Кровь отворяли шестнадцать раз.
В покойце был до того спертый воздух, что у иноземцев, даже вполне здоровых, мутилось сознанье; российские же были привычны к таким «воздухам».
Приходя из беспамятства в полупамять, Фике всякий раз слышала:
— Ж-ж-ж-ж-у-у-у-у-у.
Ей казалось, что по комнате летала громадная муха.
Но когда больная находила в себе силы приподнять веки, она видела не муху, летающую по комнате, а десяток женщин, молодых и старых, красивых и безобразных, украшенных и не украшенных статс-дамским портретом.
Конечно, молчать труднее, чем разговаривать, потому что разговаривать можно ни о чем, а молчать надо о чем-нибудь.
Женщины не умолкали ни на минуту.