Казалось, от стены к стене летала огромная муха.
«Бестужев злодей Ангальт-Серпстов, Ангальт-Серпсты злодеи Шувалова, а Шувалов злодей Трубецкого, а Трубецкой злодей Бестужева, а Бестужев злодей Мардефельдов, а Мардефельд злодей Герсдорфа, а Герсдорф злодей Шетардия, а Шетардий злодей Маврутки, а Маврутка злодейка Лестока, а Лесток Бестужева, а Бестужев Ангальт-Серпстов, а Ангальт-Серпсты…»
Злодеи, злодеи, злодеи.
Ж-ж-ж-ж-у-у-у-у-у.
Жар не спадал.
Приходила императрица, садилась у изголовья и плакала, по-бабьи шмыгая носом.
Медикусы первые заговорили о священнике.
— Сыщите мать, — приказала императрица. — Она, верно, у Бецкого время проводит с Шетардием, да с Брюммером, да с Мардефельдом в совещательствах дурацких. У дочери жизнь пресекается, а она и сердцем не сохнет. Дура! Где возьму на нее терпение?
Привезли от Ивана Ивановича Бецкого политическую женщину.
Елисавета сказала ей:
— Поговорить бы вашей дочери со священником. Кого звать?
— Моя дочь горячая лютеранка, — воскликнула Цербстская княгиня, — она так воспитана. При слезном прощании со своим отцом она только и говорила, что о семенах нашей святой религии. А если бы вы читали ее письма в отечество!
И, ломая руки, заключила:
— Умоляю, ваше величество, пошлите за лютеранским священником.
В этот день больной отворили кровь четыре раза. Наконец сознание вернулось.
— Дитя мое, — сказала Елисавета с материнской трепетностью, — хочешь ли ты, чтобы мы послали за лютеранским священником?
Фике попыталась покачать головой. И не смогла. Мысль ей повиновалась лучше.
— Зачем же за лютеранским, пошлите лучше за Симоном Тодорским, — пролепетала умирающая, — я охотно с ним поговорю.
Иоганна-Елисавета превратилась в недвижимый пень. Разумовский поднял не только глаза, но и ладони к потолку, где по его мнению присутствовал Бог.
Императрица зашмыгала носом.
Статс-дамы и фрейлины также.
Карета поскакала за Симоном Тодорским, архимандритом Ипатьевского монастыря.
Цербстская княгиня, освободившись от одеревенения, опять принялась ломать руки.
— Уберите дуру, — сказала императрица.
Иоганна-Елисавета уехала к Бецкому.
Екатерина II, впоследствии, сделала следующую запись об остроумном отказе своем от лютеранского попа в пользу православного: «Это очень подняло меня во мнении императрицы и всего двора».