От Шувалова императрица в мыслях скакнула на собственную персону: «Опять обожралась; хорошо б теплую салфетку на брюхо и в постелю; чего вылезла ни свет ни заря? Ну, чего? Дура!»
Она в сенате сидела редко — раз в три месяца, раз в четыре.
— Чтоб одержать поверхность над древней российской политической системой, — рассуждал вице-канцлер, — господин Шетардий с неслыханной в свете дерзостью собирает за французское золото прегромадную партию, в которую улавливает обще с людьми мужска полу и особ женских.
Тут Елисавета, отстав думать о стороннем, взяла внимание.
— И в сих покусительствах каверзных просто путешествующий француженик Шетардий границ знать не желает.
И Бестужев провел длинными пальцами по столу, словно желая стереть с бархата пыльный луч.
Без ума и разума, сей бесхарактерный человек, в коварственных видах закидывает сеть на высокую особу, узлом крови связанную с ее императорским величеством.
— На кого? — спросила грубо Елисавета.
— На княгиню Ангальт-Цербстскую, Государыня.
Императрица сосредоточила намазанные брови; когда ж говорили о мануфактурах, или о соли, или о магистратских беспорядках, или о пеньке, или о рыбном клее, ей трудно было взять внимание: мысли о стороннем так и лезли тогда в голову.
И опять вице-канцлер провел длинными пальцами по бархату, будто стирал пыльный луч.
— А когда было генералу Ушакову государское повеление чинить допрос лифляндцу Штакельбергу, сделавшему в прусском городе Кенигсберге мерзкую поноску нашему любезному отечеству, а также предрекавшему вторую революцию в обратную пользу принцессы Анны, то господин Шетардий возымел дерзости сделать вмешательства в дела тайной канцелярии, извещая свой двор, что имеет намеренность у допроса лифляндца поставить еще вторую персону, полезную Франции и Пруссии.
При последних словах вице-канцлера князь Никита Юрьевич Трубецкой почувствовал в оплывших щеках своих мелкую трясучку. «От кого ж Бестужев выведал? — вопрошал мысленно Никита Юрьевич. — Маркиз, что ли, не утаил? Вот и вяжись с французами! Во рту у них от длинного языка тесно, а в голове от мозгов курячих — простор».
Грустные пыльные лучи весеннего солнца играли на золотом позументе алого бархатного покрывала, падающего тяжелыми складками с сенаторского стола.
Под окнами прошла расхлябанным шагом Преображенского полку рота, мундированная в английское сукно.
От легких дуновений покачивались туда-сюда белые плюмажи на гвардейских шляпах.
Никита Юрьевич, злобно глянув заплывшими глазами в пронзающие бестужевские щелки, подумал: «Множайшие выгоды были б отечеству от надавливания ступою на горло этой рассуждающей персоне, полезной Англии, — и еще подумал: — О Господи, ограбил узкоглазый диавол российские мануфактуры за похлебство английского двора; хороший шиш теперь остался от всех промышленных попечений Творца России. Вот бы Творцу из гроба вылезть с тростью своей», — и Никита Юрьевич даже пропотел от удовольствия, представив, как Петр ломает об вице-канцлера свою трость.