Вот это мужской разговор. Ах, какая скучища!
— В одной губернии торгуют солью по три копейки за пуд, в другой по двугривенному, а где и полтинник. Из листов соляных контор приметно, что Отечество наше за полный год съедает без малого семь с половиной миллионов пудов соли, принося государству прибыльных денег 755 600 рублей и 24 копейки, — сенатор слегка приподнял веки и опять опустил их, как скрипач, играющий с чувством. — Стараясь Отечеству и видя великую нужду в деньгах, я, государи мои… — сквозь опущенные веки Шувалову виделись господа сенаторы в красных креслах, — я, государи мои, предпринял исчисления, отверзающие, по моему згаду, перед любезным Отечеством нашим новые врата в финансовую эру, которую уместно сравнить с садом цветущим.
И Петр Иванович в том же приятном тоне, каким говорят о времени и пространстве, произвел несложные исчисления, показывающие, что прибыльную сумму легко увеличить на миллион, если во всех губерниях соль продавать по ровной цене 35 копеек за пуд.
— А чем есть всесильно Отечество? — подняв веки, спросил сенатор. — Отечество есть всесильно народом.
Петр Иванович, лежа рядом с Маврой Егоровной на влажных утренних перинах, из которых не всякий месяц выветривали тяжелый дух, воображал, что произносит тираду перед потомством, утверждаясь в славе российского Цицерона.
— Малая мудрость в том, господа сенаторы, если справедлив к себе, если по себе заботен. И волк себя за хвост не кусает, господа сенаторы.
И, с велеречивостью, неведомой россиянам, Шувалов раскрыл перед Мавруткой, замещающей всесильный сенат, сколь справедливы соляные принципии, берущие с населения лишний миллион, необходимый отечеству, разорившемуся на свадьбе.
— Соль, государи мои, все кушают: и я, и вы, и вся подлость, — так российский Цицерон называл народ. — Сим образом, всякий из нас, господа сенаторы, бросив щипок соли во щи, придет к любезному отечеству нашему с посильной помощью в равной доле со своим холопом. И трибун римский, избранный плебеями, не пресек бы, господа сенаторы, сих соляных принципий, справедливых во всеобщем и полном равенстве своем! — заключил российский Цицерон и будущий откупщик с четырьмястами тысячами рублей годового дохода.
А московский «плебей» на Большом Суконном дворе получал за чистку 1 фунта козьего пуха, что требовало четырнадцати часов работы, — одну копейку.
Падал мартовский снег, мокрый и тяжелый, как творог.
Мавра Егоровна, большая любительница «шампанского», сравнила с этою французскою шипучкой речь своего Цицерона.
— Разнежилась, а государыня дожидает, — турнул супругу господин сенатор, — вылазь из постели, что ли, надевай юбки.