Шувалов обеденное кушал у себя в штудирной комнате среди ворохов сенатских бумаг.
«В Петербурге в один год три осени», — размышлял сенатор, поеживаясь в шлафроке на куньем меху.
Город был без неба. А может быть, белесое небо лежало на мостовых города и лошади мыли его копытами и рвали полозьями саней.
— Чертово место, — выругался сенатор. — Свечу, что ли, зажечь? — и обтерев о волнистые волосы неленивое перо, заложил его за ухо.
Подражая Шувалову, мы скажем, что в Петербурге вечер бывает и утром, и днем, и в положенный час.
Пришел из поместья обоз со столовым запасом и хлебом.
«Экий народ! — пробормотал сенатор, кинув взгляд через переплет окна во двор, — Словно дом у них запалился».
И верно, крику было много, а дел не столько: разгружали обоз тихим обычаем, с развалом.
«Всю Россию переделаю», — пообещал Петр Иванович, скидывая шлафрок, крытый китайской тафтой.
«Не проведать ли обер-егермейстера? Он, слыхнулось мне, прихворнувши».
* * *
Когда сенатор вошел в камору к Разумовскому, тот как раз лечился из чарки.
Елисавета про своего обер-егермейстера так говорила: «Он у меня по старому слову: — Тит, иди горох молотить! — Брюхо болит. — Тит, иди вино пить! — Бабенка, подай шубенку».
Ведро приказной водки стояло на табурете, застланном вышитым полотенцем.
Обер-егермейстер, облобызав гостя, наложил ему большую тарелку гречневой каши размазенки с чухонским маслом.
— Лечись и ты, Петр Иванович, — и налил в чарку приказной.
— Снег идет, — сказал Шувалов, чтобы не молчать.«О чем с ним, обер-егермейстером, разговаривать», — На Невской перспективе снегу лошадям по то место, откуда хвост растет.
— Це погано.
— Да. Езда тихая.
— Колы снигу коням по рэбры, конечно швыдко нэ пойдешь, — подержал разговор хозяин с египетскими глазами.
«Хоть бы песни петь принялся», — мысленно взмолился Шувалов.
— Лечись, Петр Иванович.
— Лечусь, Алексей Григорьевич. Выпили одним духом.
— Так ты кажешть на Невской перспективе снигу коням по рэбры?
— По самые ребры.
— В таком рази выходыть издыти тут, наипоганищэ.
«Слава тебе Господи, за бандурой потянулся», — облегченно вздохнул сенатор.
Обер-егермейстер, надев на второй палец золотой наперсток с кусочком лозы, стал перебирать струны из бараньих кишок.
«Що идуть лита сего свита
Приближиться конецъ вика…» —
хриповатым, хватающим за душу голосом, запел обер-егермейстер.
«Будь ты неладен», — пожелал хозяину гость, недолюбливающий божественного репертуара.
«Олень, олень!
Страшен тот день…» —
пел Разумовский, и слезы текли из его египетских глаз.