— Товарищ комиссар, — крикнула она, подбежав к вагону, — я должна вам сообщить…
Что должна сообщить девушка, осталось невысказанной тайной, потому как один из охранников набегу размахнулся и достал девушку длинным кнутом. Та дико взвизгнула, протянула к комиссару руку, и чуть было не рухнула тут же, возле вагона, но мужская крепкая рука схватила девушку за запястье и вознесла её в тамбур, спасая от очередного удара кнута, который мог оказаться последним для хрупкой девушки. Оказавшись недосягаемой хищному абреку, к тому же в объятиях сильного мужчины-спасителя, юная искательница приключений перевела дух, но всё же не забыла о цели своего безумного поступка.
— Я вам хотела сказать…, — тут же начала она…
— Потом, потом, — нетерпеливо перебил девушку комиссар. — Не желаете ли вы для начала откушать со мной чаю, а там решим — правильно ли вы рисковали своей жизнью.
Незваная гостья ничего не ответила, но глаза её сверкнули таким внутренним огнём, что хозяин вагона поневоле залюбовался этой птичкой, добровольно залетевшей к нему в клетку.
За столом девушка не отказалась от предложенного чаю, но, хлебнув глоток, начала сбивчиво рассказывать про неожиданный арест своего родного брата, который никогда не был против революции, большевиков и всех вытекающих отсюда последствий. Наоборот, её брат всегда выступал за народовластие и клеймил капиталистов, угнетающих пролетариат. Но его, вероятно, по чьему-то подлому доносу, просто арестовали, не разбираясь и не собираясь вдаваться в подробности.
В конце своего монолога девица сняла с шеи изумительно тонкой работы драгоценное ожерелье и протянула слушавшему её мужчине:
— Я готова отдать даже это…
Лаврентий Павлович взял ожерелье, начал перебирать камни, любуясь игрой света на гранях изумрудов:
— Адамант — довольно редкий камень, откуда у небогатой девушки такая драгоценность?
— О, это семейная история, которая выглядит совсем неправдоподобно, — пыталась отбояриться девушка.
— Ви пришли ко мне, и я вас должен вислушать, — у Лаврентия Павловича очень обострялся акцент, когда он непроизвольно смущался, хотя внешне это больше ни в чём не отражалось. — Так я вас слушаю.
Глубокая ночь близилась к рассвету, когда текущий в это спокойное время такой же спокойный Тибр обратил внимание на двух молодых людей, идущих по крутому берегу и обсуждающих по пути что-то своё, мужское. На одном была тога, сшитая из китайского шёлка, поверх которой на груди покоилась массивная золотая цепь; на шее другого тоже болталась крупная цепь, хотя тога была попроще.