— Вот они интересуются, как звали утопленника, — разъяснил Черемисинов, принимая «на грудь» протянутую эпилептиком стопку. Велемир от своей дозы отказался.
— Какого именно? По счету? — спросила администраторша. — Их тут много тонет. Почитай, зараз пять за сезон. А в високосный год и поболе. А ежели еще и солнечное затмение, не дай Бог, выпадет, то… и говорить нечего. Так и прут один за другим. Успевай только на берегу собирать.
— Брось, Люська, прикидываться, — встряла Катерина. — Нашего московского гостя только конкретный жмур интересует. Который с белой вдовой приехал.
— А-а… этот. Дай вспомнить.
Пока администраторша напрягала тормозящую память, чебоксарцы завели вновь свою волынку, будто она не имела ни конца, ни края:
— Я же ему, морде носатой, говорю: по четыре, а он — по два!
— Каганат!
— Ребята, о чем вы все толкуете-то? — вмешался Велемир. — Может, моя помощь нужна?
— Не, не поможешь. За ними — власть! — ответил Вася. — За сорок тысяч фуру с помидорами не возьмет. Да и я бы сейчас уже не взял. Половина сгнила.
— А возьмет за рупь, да нам же на базаре и впарит. По сорок, — добавил Митя. — А куда денешься? Невидимая рука рынка! Она все по своим местам расставляет.
— Сегмент экономики, — согласился Вася. — Сколково!
— А, может, ты, парень, у нас по четыре возьмешь? — предложил Митя.
— Да хоть и по три, — дополнил Вася.
Велемир задумался.
— Нет, по три не возьму. Только по два, — ответил он, наконец. — Да мне и свои-то помидоры девать некуда. Тоже текут. В Кострому отвезть, что ли?
— Туда даже не суйся — азиатчина! Кавказтчина! — начали отговаривать транзитные. — Были уже, наелись тумаков. Поезжай в Собинку или в Шую. А то и в Лыткарино. Да и там засилье. Своим нигде ходу нет.
— Тогда… наливай! — нелогично сказал Велемир. Он понял, что сейчас для него важнее всего. Это — выпить.
Администраторша, тем временем, продолжала вспоминать, морща лоб. Катерина поторопила ее:
— Ну, скоро родишь-то?
— Не мешай. Сколько лет прошло!
— Да, не мешайте ей думать, товарищи, — вставил Черемисинов. — Горькие думы о жизни — единственное, что осталось у народа, погрязшего в разврате, воровстве и пьянстве. Сенека сказал. Далеко, собака, глядел. И мне налейте.
— А ты что молчишь? — обратился к инвалиду Велемир.
— Да он же немой! — напомнил брат-эпилептик.
— Ага. Вчера так болтал, только успевай записывать.
— Тебе спьяну померещилось, — объяснила Катерина. — Мне тоже иногда кажется, что он что-то бормочет. А чем? Язык-то отрезан.
— Во! Вспомнила! — радостно воскликнула Люся. — Валентин его звали. Или Валера, — добавила она неуверенно. — А может, Велемир? Как-то вот так, вычурно.