— Есть хорошее американское изобретение, — вновь деловым, безличным тоном произнес Миша, — называется телефон. А пользоваться им никак не научимся.
Наташа улыбнулась. Они меня не жалели, не щадили моего самолюбия, вероятно, им неосознанно хотелось рассчитаться со мной за встречи тягостного для них нашего союза, за вынужденное свое доброжелательное, благовоспитанное лицемерие.
Вот тут уж, несомненно, надо было уносить ноги, а я опять упустил возможность, я пробормотал какую-то псевдоироническую фразу по поводу всем известного моего дворового воспитания, как говорится, гувернантка с пожарником гуляла. Жалкая эта ирония только раздразнила Мишу. Он не мог мне простить — не самовольного пришествия, нет, не того, что я обнаружил их отношения, — в конце концов, к тому и шло, — своей первоначальной растерянности, вот чего, своего ученического испуга, как же, заштопорили, — потери лица. И потому, уже окончательно овладев собою, намекнул мне совершенно недвусмысленно, что появление мое при всей его вопиющей бестактности помешать ничему не помешало. Ибо, как обманутый муж, я, естественно, опоздал к моменту преступления и теперь мои претензии не примет во внимание ни один суд присяжных. Достойный внук присяжного поверенного, Миша увлекался в то время терминами классической юриспруденции.
Теперь-то я понимаю, что это была обыкновенная наглая ложь, обыкновенное «понтярство», как мы тогда говорили, теперь-то я чую его за версту, и Мишино чуть заметное подрагивание ноздрей, сопровождаемое туманной улыбкой, при упоминании какого-либо женского знакомого имени ничуть не повергает меня в отчаяние. Теперь я прекрасно понимаю, что в тот вечер моего идиотского визита между Наташей и Мишей ровным счетом ничего не б ы л о. Впрочем, хоть и было, какое это имеет теперь значенье? Но тогда — тогда я почувствовал, что задыхаюсь. Я смотрел на Наташу, надеясь обнаружить в ее глазах опровержение убийственным Мишиным намекам, — близость между мужчиной и женщиной, по моим тогдашним понятиям, была событием грандиозным и катастрофическим, — впервые ее нежная трепетность выглядела пренебрежительно и высокомерно. Уже в те минуты я сознавал почти хладнокровно, что достоин насмешки за презренную свою растяпистость, за простодушие и недогадливость, и все же уязвленное чувство справедливости подкатывало к горлу — неужели ж за это полагается такая жестокая, такая беспощадная кара?
Миша как ни в чем не бывало сидел, вернее, полулежал в глубоком допотопном кресле, вытянув длинные ноги в безразмерных синтетических носках, поигрывая домашней туфлей, повисшей на пальцах правой ноги. Во всей его расслабленной, сибаритской позе мне чудились законная истома и безбоязненная пресыщенность благами жизни. Я подошел зачем-то к столу и мнимо-небрежным жестом взял бутылку шампанского.