Сойдя с поезда, Серафим опасливо вжал голову в плечи, дивясь людскому толкучливому многолюдию и вокзальной роскоши. Ишь… жируют!
Повертев кудлатой башкой, выцепил глазами городового, и выдохнув решительно, затрусил к нему по влажной от недавнего дождя брусчатке, ежесекундно ожидая самово нехорошево.
– Доброво здоровьичка, – издали сорвал он шапку и закланялся, да так и не выгнул спину взад, ссутулившись привычным крестьянину образом перед лицом начальственным, – вашество…
Мужик замялся, забыв титулование столь важного чилавека в мундире. С медалью!
– Ну?! – рявкнул здоровенный усач, вкусно пахнущий самонастоящим, а не махорошным табаком, водкой и копчёностями, – Не томи власть, дяр-ревня!
– В-вашество… – у Серафима подогнулись ноги, и в голове уже закружилась каторга с клеймением и плачь старушки-матери, да воющая с горя жена и осиротевшие при живом отце детки.
– Тьфу ты… – усач сплюнул пренебрежительно, и несколько смягчился, видя нешутошный испуг мужичка, – Из какого ж ето угла ты вылез, дяревня?
– Сенцовские, вашество, – словоохотливо зачастил вспотелый от радости мужик, – што в Костромской! Бывшие, значица, помещика…
– Цыть! – прикрикнул служивый, морщась от чево-то, – Чевой надо-то?
– Так ето… – Серафим достал из-за пазухи пропотелую линялую тряпицу с письмецом, – на работу обещались устроить. Вот… адресок…
– Молдаванка? – крутанув головой, удивился непонятно чему городовой, сходу прочитав адрес, – Эк тебя… Никак скокарем иль медвежатником решил стать, хе-хе!?
– Што вы… вашество! – замахал руками крестьянин, улыбаясь испуганно непонятной шутке начальства, – У нас последних ведмедей ишшо при помещике…
– Замолкни, – перебил служивый разом замолкнувшево мужика, – дяр-ревня! И не пошуткуешь с тобой, потому как – дурак! Понял?
– Дурак как есть, – робко заулыбался так и не разгибающийся Серафим, – потому как мужик. Чай, не из бар…
– Эх-х… – то ли выдохнул, то ли крякнул городовой, – ладно… тебе, значит, аккурат во-он до туда! Видишь?
Он ткнул перстом, и крестьянин торопливо закивал, собирая морщинки у рано выцветших серых глаз, щуря их старательно по полицейской указке.
– Вон аккурат оттудова и…
Городовой объяснил всё подробно, заставив мужика повторить, и только тогда отпустил.
– В порядок себя приведи, – посоветовал он напоследок Серафиму с ноткой снисходительности, – а то выглядишь, прости Господи…
Служивый широко перекрестился, и широким небрежным жестом велел Серафиму убираться. Тот затрусил поспешно – так, штоб ровнёхонько в плепорцию, штоб уважить власть, но и себя не шибко уронить, значица.