Так вот, даже в этом запредельном состоянии больного знание его внутренних переживаний, заблуждений его ума позволяет нам объяснить причины его поведения и выработать план лечения. X… однажды признается нам, что чувствует во всем теле присутствие яда, который сжигает его изнутри. Он в самом деле страдает вздутием живота и урчанием в кишечнике, у него обложенный язык и тяжелый запах изо рта — что удивительного в том, что он считает себя отравленным? Он страдает также тяжелыми приступами сердцебиений и страхами, доходящими едва не до обморока, делается тогда бледен, дрожит и кричит о помощи.
Во сне, или вернее — в том промежуточном состоянии между сном и бодрствованием, которое заполняет его ночи, у него бывают устрашающие видения, он испытывает неизъяснимые ощущения, которые трактует затем в согласии со своим умственным состоянием. Ему кажется, что его пожирает некий внутренний огонь, который передается от него всему, что его окружает — кровати, предметам одежды; он чувствует, как по его телу пробегают языки пламени. Это новое ощущение предопределяет у него мысль о том, что его прокляли, что он уже находится в аду» и т. д. Наконец, по миновании стольких последовательных и различных форм бреда, больной, как пишет Morel, в конце концов выздоравливает — что нас, заметим, нисколько не удивляет: при такой летучести и многообразии бредовых переживаний. Есть ли нужда добавлять, что этот больной не является ни преследуемым Falret, ни больным с хроническим бредом в нашем понимании?
Во втором наблюдении речь шла о 25-летнем больном, который в течение всей жизни совершал самые экстравагантные поступки: это, пишет Morel, душевнобольной ипохондрик, склонный к суицидальным и гомицидальным идеям и к алкогольным и сексуальным излишествам. Вот, впрочем, абзац наблюдения, описывающий его болезненные наклонности и задатки.
«Чтобы избежать влечения, которое с неудержимой силой толкало его к убийству, L… брал с собой все имевшиеся дома деньги и убегал: шел из деревни в деревню, из кабака в кабак и предавался там отвратительному разврату, только истратив последний грош, он приходил домой: отупевший, огрубевший, стыдящийся самого себя, но внешне спокойный. Он возвращался к работе, обещал никогда более не поступать подобным образом, просил у жены прощения и сожалел о недавнем поведении, приступ проходил, но после непродолжительного перерыва все обновлялось: те же расстройства и те же внутренние их причины; периоды отсутствия больного все более удлинялись. Простой подсчет времени показал, что в течение последних двух лет он лишь полгода провел дома. Во время судебного процесса над ним один достопочтенный человек писал мне: „Никто у нас не строит иллюзий по поводу L…: это распутник, который довел жену до крайнего обнищания. Он убегал из дома, чтоб предаваться самому позорному разврату; во время своих отлучек, которые делались раз от разу все продолжительнее, он не покидал кабаков и публичных домов самого низкого пошиба“.