В глубине души я понимаю, что долго держаться не смогу. Что рано или поздно она вырвется наружу.
Но не здесь. Не сейчас.
Следующий урок – биология. Тащусь в лабораторию, а в животе как будто медленно крутится бетономешалка. А вдруг я сошла с ума и это вовсе не Нико? Да и существует ли он вообще?
А если он? Что тогда?
Перед дверью сканирую свою карточку, прохожу к задней парте, сажусь и только тогда осмеливаюсь взглянуть, опасаясь, как бы не подкосились ноги, когда глаза увидят то, что не перестают представлять.
Вот он, мистер Хаттен, учитель биологии. Я пялюсь на него, но это ничего, все девчонки пожирают его глазами. И не только потому, что он слишком молод и слишком хорош собой для учителя – есть в нем что-то этакое. Дело не только в этих глазах, этих белокурых волнистых локонах, чуть более длинных, чем позволительно учителю, или в том, что он высок и сложен, как бог, – причина не только в этом. Есть что-то в том, как он держится: спокойно, но словно всегда настороженно, как гепард перед прыжком. Все в нем кричит: опасность!
Нико. Это действительно он: ни вопросов, ни сомнений. Его глаза, незабываемые, бледно-голубые с темной каймой, проходятся по классу. Останавливаются, когда встречаются с моими. Пристально глядя в них, я замечаю теплые искорки узнавания, почти физического шока, который делает все реальным. Когда он наконец отводит взгляд, меня охватывает ощущение потери.
Значит, не показалось. Там, на другом конце класса, действительно Нико. Не имеет значения, что я знала это по обрывкам воспоминаний – воспоминаний, которые сопоставляла и склеивала, – до тех пор, пока сама не увидела, как в этих глазах засветилось узнавание, я не могла быть уверена.
Потом вспоминаю, что мне, в отличие от других девчонок, нельзя глазеть на него, по крайней мере так явно, поэтому в течение урока я пытаюсь бороться с искушением, но проигрываю эту борьбу. Его глаза то и дело якобы случайно, мимоходом, встречаются с моими. Что в них? Любопытство? Вопросы? Пляшущие искорки какого-то веселого интереса?
Осторожнее. Пока я не сумею разобраться, кто он и чего хочет, нельзя позволить ему понять, что что-то изменилось.
Я заставляю себя опустить глаза в тетрадку; на ручку, которая прыгает по странице, оставляя беспорядочные синие завитушки, половинчатые наброски там, где должны быть записи. Рука двигается на автопилоте.
Ручка… рука… левая рука. Ручка зажата в левой руке.
Но ведь я правша, разве нет?
Я должна быть правшой!
Дыхание перехватывает, к горлу подкатывает ком ужаса. Меня начинает бить дрожь. Все чернеет перед глазами.