Отец хотел, чтобы я стал новым Александром. Но что это значило в наши дни?
Я не мог создать империю – она уже существовала; я мог лишь повторять то, что делал Александр. Я копировал его привычки и манеры. Я даже восстановил македонскую фалангу в Legio II Parfica, хотя эта тактика считалась устаревшей.
Я, кстати, совсем не был с этим согласен. Возможно, фаланга не годилась для Германии или Галлии с их болотами и лесами, но для пустыни, где убили Крассов, лучше ничего еще не придумали. Если бы в тот день наши построились длинной фалангой, щитоносцы прикрыли бы фланги, а потом конница зашла бы парфянам за спину и погнала их на длинные пики, все кончилось бы иначе.
Кроме фаланги, у Александра было еще два секрета.
Он был крайне набожен – и всегда сначала договаривался с богами, а затем уже с людьми. Причем молился он и своим богам, и чужим. Это я перенял у него без труда.
Сложнее было со вторым секретом.
Александр никогда не боялся испачкаться в крови, справедливо считая, что шлюха-история осудит лишь проигравших. Уподобиться ему в этом у меня не хватало решимости; мешала моя природная мягкость, спрятанная под солдатской ухмылкой. Александр же был нежен лицом и жесток сердцем.
Город его имени, Александрия, был источником самых мерзких оскорблений, которыми награждала меня молва. Если бы, намекая на выдуманную кровосмесительную связь между мной и матерью, они прозвали Эдипом меня, я мог бы это снести. Терпеть плевки и оскорбления – удел всех императоров. Но они, что особенно подло, целили в мою мать, называя ее Иокастой.
Мне случалось вступать в близость с красивыми молодыми родственницами, что было, конечно, слегка предосудительно. Но к матери я испытывал только почтение и бесконечную вину за то, что брат умер у нее на руках, забрызгав ее лицо нашей общей кровью. Я и она на одном ложе? После смерти Геты?
В Александрии было слишком много весельчаков. И еще в этом городе развелось чересчур много философов.
Большая их часть была последователями Аристотеля, который, если верить слухам, и отравил Александра в Вавилоне через своих посланцев. Я вполне такое допускал, потому что философия позволяет оправдать любое преступление какой-нибудь пышной фразой; убийца и мятежник всегда найдет в философе надежного помощника, если сможет оплатить его услуги.
Я не любил философов. Даже труд Марка Аврелия, который мне следовало изучать по семейной традиции, не давался моему разумению. Вернее, я был согласен со всем, что произносил чтец – но часом позже не мог вспомнить ни одной мысли: в моей памяти все они сводились к одному и тому же: «Благо в том, что благостно».