До того дошло, что язвительный В. В. Розанов в 1911 году написал:
«<…> с 90-х годов прошлого века в русской литературе, в стихах, в рассуждениях, даже в критических статьях, сделались весьма частыми ссылки на св. Франциска Ассизского. Он сделался каким-то „литературным святым“, притом „единственным святым“ русской интеллигенции»>{67}.
Так что не заметить Франциска Ассизского Бабель просто не мог.
И последнее: выше уже говорилось о Пасхе, на 3-й день которой в госпиталь доставляют раненного летчика. Дата эта, хронологически маловероятная, крайне важна сюжетно. Она указывает на жанр: «Doudou» — это пасхальный рассказ, напоминающий о евангельских истинах и повествующий о духовном и нравственном возрождении.
Такого, кажется, от Бабеля никто не ждал…
Рассказ «Старый Шлойме», знаменующий начало литературной жизни Бабеля, за целый век своего существования>{68} и полвека, прошедшие с его открытия для науки>{69}, так и не сумел привлечь к себе внимания исследователей. Причина, видимо, кроется в самом рассказе — в нем не просматриваются черты, характерные для бабелевской новеллистики 20-х годов, а содержание представляется слишком элементарным.
Напомним фабулу: 86-летний Шлойме, неопрятный старик, ведущий почти растительное существование и одержимый лишь двумя страстями — едой и сидением в тепле, неожиданно узнает, что над его сыном нависла угроза изгнания из города — вместе со всеми домочадцами. Для Шлойме, прожившего в том городе 60 лет безвыездно, это означает лишиться куска хлеба и теплого угла. Старик понимает, что для сына единственный способ предотвратить несчастье — это крещение. Он идет к сыну, целует ему руки, порывается что- то сказать, но, не найдя слов, возвращается в свой угол.
«С той поры Шлойме ни о чем другом не думал. Он знал одно: сын его хотел уйти от своего народа, к новому Богу. Старая, забытая вера всколыхнулась в нем. Шлойме никогда не был религиозен, редко молился и раньше слыл даже безбожником. Но уйти, совсем, навсегда уйти от своего Бога, Бога униженного и страдающего народа — этого он не понимал. Тяжело ворочались мысли в его голове, туго соображал он, но эти слова неизменно, твердо, грозно стояли перед ним: „нельзя этого, нельзя!“ И когда понял Шлойме, что несчастье неотвратимо, что сын не выдержит, то он сказал себе: „Шлойме, старый Шлойме, что тебе теперь делать?“ <…> И тогда, в ту минуту, когда сердце его заныло, когда ум понял безмерность несчастья, тогда Шлойме <…> решил, что его не прогонят отсюда, никогда не прогонят. <…> „<…> Шлойме расскажет Богу, как его обидели. Бог ведь есть, Бог примет его“».