Среди беллетристов евреев, пишущих и писавших на русском языке о евреях, г. Юшкевич является новатором. До него беллетристика о евреях носила какой-то этнографический характер. На первый план выдвигались бытовые особенности еврейской среды, цитировать лись»- Б.-С.> или приводились по-русски особенно типические жаргонные словечки, подчеркивались своеобразные традиции и обычаи. Иногда это отдавало неприятным и унизительным привкусом апологии: автор хотел «между строк» «рассеять предубеждения», показать, что, мол, эти бедные еврейчики «тоже люди», и так далее. Но даже остальные произведения, свободные от этого слащавого запаха, были выдержаны в тоне повествований Отелло о безголовых людях и других заморских чудесах. Минутами это напоминало доклад в географическом обществе: посмотрите, люди добрые, какие курьезные люди там живут и какие у них любопытные наряды.
Г. Юшкевич с первых шагов своих показал, что ему чужда эта манера. Он совершенно не интересуется бытовыми черточками и в особенности мало заботится о том, чтобы ознакомить с этими черточками почтеннейшую публику. Он берет еврейскую среду как фон; только предметом его писательского наблюдения служит не этот фон, а отражающиеся на нем обще-человеческие процессы. Он не выбирает характерных словечек, а просто передает по-русски жаргонную речь — несколько, но по-моему не черезчур утрируя. Он трактует еврейскую среду не как этнографический раритет, а как равноценный status, и требует у читателя внимания не к курьезам быта, а к содержанию жизни. И если часто делались попытки объявить г. Юшкевича подражателем г. Горького или как-нибудь иначе найти общие точки между этими двумя писателями, то я сказал бы, что их основное сходство именно в их отношении к быту. В русской литературе о меньшем брате тоже держалась крепкая бытописательская манера, которой отдали дань лучшие представители беллетристического народничества; но на г. Горьком совершенно не отразилось их влияние. Он взял босяцкий мир просто как удобную сцену, чтобы на ней поставить одну картину из «Человеческой комедии». Г. Юшкевич — первый в своей отрасли — сделал то же с еврейской средою. Это — несомненная заслуга. Перейти от изображения внешности к изучению нутра, сделать из объекта читательского любопытства (или — что то же — любознательности) объект серьезного интереса — это бесспорно значит поднять свою отрасль одною важной ступенью выше.
Но параллель с Горьким ведет еще дальше, и надо ее довести до конца. Горький не был только бытописателем босяков: он вообще рассказывает о босяках неправду, и теперь ни один толковый человек на этот счет не заблуждается. Миссией Горького было нарисовать перед обществом увлекательную картину того, что обществу главным образом недоставало для данного исторического момента: картину волевого активного начала в жизни, картину импульса в противовес рефлексии. Нарисовать эту картину мог только рассказчик небылиц, только сказочник, ибо нигде в царстве действительности таких людей импульса не было, и в босяцком мире меньше всего. И Горький выбрал босяцкую среду просто в качестве традиционного сказочного царства «за тридевять земель», о котором можно рассказывать небылицы, потому что публика его не знает. Горький так и сделал, и так было нужно, и как бы мы ни вольничали теперь, критикуя в пух и прах его новые писания, социальная роль его «небылиц» принадлежит истории и будет ею оценена в высокую меру. Но у Юшкевича, насколько могу судить, аналогичной миссии нет и история обоих коллективов, к которым его можно причислить — российского и еврейского — не возложила на его плечи, кажется, никаких особенных задач. И поэтому с особенною тревогой «ставится вопрос»: а идет ли сходство с Горьким так далеко, что и г. Юшкевич рассказывает небылицы? Не могло ли бы оказаться при тщательной проверке, что г. Юшкевич не только еврейского быта не отражает, но не отражает по-настоящему и внутреннего содержания той жизни, о которой пишет?