– Он мой раб, правильно боится – от моего слова зависит его жизнь и судьба.
– Нет, игемон, просто он – раб по сути своей, подчиняться, быть униженным для него так же естественно, как дышать. Вы, римляне, высокомерны и горды, потому для вас его покорность и трепет ближе и понятнее, чем упорство и неповиновение моего народа.
– Ты хочешь сказать, вы никогда не были чьими-то рабами?
– Я хочу сказать, рабство – не естественный закон, а состояние души. Человек, свободный душой, никогда не будет рабом.
– Вот как! Право, интересная мысль, Иуда. Но как ты объяснишь…
Наместника прервал звук шагов. На террасу стремительно вошел Афраний.
– Чем еще я могу быть тебе полезен, игемон? – почтительно спросил он.
– Дело этого человека оказалось сложней и необычней, чем мы полагали, Афраний. Скажи, осведомитель, написавший донос, может засвидетельствовать под клятвой, что этот иудей – бунтовщик и убийца? Он сам был свидетелем этих преступлений?
– Нет, игемон. Информация пришла через третьи руки со слов какого-то доносчика.
– Ясно. Значит, прямых свидетельств его вины у нас нет. Зато есть показания центуриона Руфуса, что этот человек однажды оказал содействие римской власти и помог предотвратить бунт и убийство лояльного нам подданного. В таком случае, я принял решение, Афраний. Не стоит давать этим безумцам лишний повод для волнений.
– Игемон поступит так, как считает нужным.
– Разумеется. Секретаря и конвой сюда!
На лице Иуды появилась насмешливая улыбка.
– Давно пора! – тихо заметил он.
Появились секретарь и конвоиры, заняли свои места. Наместник выдержал паузу и начал диктовать, чеканя каждое слово:
– Я, всадник Понтий Пилат, наместник Иудеи, разобрав дело арестованного Иуды, уроженца Иерусалима, обвинявшегося в бунте против Рима, постановляю освободить обвиняемого из-под стражи здесь и немедленно, так как эти обвинения не могут быть ничем доказаны. Донос же, послуживший поводом к аресту, к делу быть приобщен не может, потому что его автор не способен клятвенно подтвердить или доказать свое сообщение. Приговор окончательный и пересмотру не подлежит.
Повисла тишина. Секретарь усердно записывал, только его глаза округлились. Афраний, тонко улыбаясь, согласно кивал головой. Иуда изумленно смотрел на наместника. Пилат повернулся к нему.
– Ты понял, Иуда? Ты свободен, – тихо сказал он.
– Я понял, игемон, – еще тише ответил арестант. – Но все же почему?
– Я тоже живу так, как велят мне разум и совесть.
– Ясно. Но я не хочу быть у тебя в долгу, наместник.
– Ты не будешь, Иуда. Я сделал это ради себя.