«Я сидел в редакции вечером и писал фельетон о людях, которые построили кооперативный дом без печей и уборных. Забыли? Мне надо было отделать их как следует. Порывшись в воображении, я вытащил остроту и стал ее оттачивать. Надо было отточить ее так, чтобы ею можно было бриться. Фельетон постепенно нарастал, ветвился, усложнялся. По бумаге прошли первые тени улыбки. Осторожно я подводил читателя к месту, где он должен был рассмеяться. Когда это было сделано, я повернул свою тему и дал залп с другого борта. Довольно шуток! Посмотрите на этих прокаженных идиотов, — широко раскрытыми глазами. Это вредители, агенты врагов! Почему же великодушные заики из треста, руководившего строительством, не возьмут их за шиворот? Дело шло к концу. Тут должна была войти мораль под руку с агентом из уголовного розыска. Но в это время…»
Отделим осторожно налет пародии, и мы сможем почувствовать, прибавив к этому некоторую долю воображения, как Виктор Кин работал над фельетоном. В его записных книжках много лаконичных и отрывочных записей о технике фельетона. Они тоже одновременно шутливы и серьезны, но таков был и сам Кин. «Я размахнулся и вонзил остроту в его рыхлое тело», «Я взвешиваю остроту, пробую ее лезвие о ноготь», «Это не фельетон, а жеваная бумага», «Фельетон смеется и показывает все тридцать два зуба», «Здесь мы вынуждены пошутить. Бывают вещи, против которых бессильны логические аргументы и надо прибегнуть к иронии», «Как человек пишет фельетон. Градация настроений. Кокетство с темой. Фельетон не кусается. В когтях у фразы. А тема была как персик». И наконец — четкая, суровая, мужественная формула: «Фельетон пишут, как шьют сапоги». Всякий, кто хоть немножко привык к Кину и его манере выражаться, поймет из последней фразы, что Кин хотел этим сказать, что писанье фельетонов — очень серьезное дело.
В 1926 году, когда писались многие вещи, которые Кин помещал под рубрикой «Фельетон», а мы теперь воспринимаем как своеобразные новеллы, — роман не был еще начат, но идеи и образы уже толпились в воображении. Мы чувствуем, что Кину, при всей его любви к газетной работе, уже становится тесно в рамках журналистики, что его тянет испытать свои силы на чем-то большем. Характерно, что двадцатичетырехлетний газетчик не собирается пробовать свое перо ни на рассказах, ни на очерках. Он думает сразу о романе. Это опять-таки смелость удивительного поколения.
«Комсомольская правда»… Кто из литературной и журналистской молодежи тех лет не помнит длинный, узкий редакционный коридор на четвертом этаже с деревянным диванчиком посредине и неизбежным кипятильником «Титан» в углу? В этом коридоре в гонорарный день, как говорится, не отходя от кассы, молодые газетчики толпятся веселые и беспечные, отдавая краткосрочные долги и сговариваясь о вечернем времяпрепровождении. Некоторые — и таких много — спешат к букинистическим развалам у Китайгородской стены, где всегда можно разыскать какую-нибудь редкую книгу. Потом, похваляясь диковинными находками, идут со связками томов в находившийся тоже неподалеку знаменитый своей дешевизной вегетарианский подвальчик на углу Лубянского пассажа (там, где теперь «Детский мир»), или в не менее прославленную, столовую «Веревочка» — вниз по Театральному проезду. За порцией сосисок обсуждается вышедший номер газеты и продолжается начатый еще в редакции спор обо всем на свете: о спектакле «Рычи, Китай!», о последней остроте Маяковского на очередном диспуте в Политехническом, о новой вылазке оппозиционеров на заводской ячейке в Рогожско-Симоновском районе, о международных событиях, о кинофильмах, о стихах.