Последнее замечание очень точно. Слова Маяковского вроде «страшнее Врангеля обывательский быт» воспринимались молодыми революционерами как нечто свое, само собой разумеющееся, не подлежащее обсуждению. Здесь нет никакого противоречия с той кампанией за новый тип человека, которую проводили на страницах «Комсомольской правды» Виктор Кин и его товарищи. Да, подтянутость, собранность, я бы сказал, антибогемность — все это отвечало и характеру и вкусам Кина (любопытно, что пресловутый галстук он носил еще в Екатеринбурге, хотя это тогда не было принято), но в понятие мещанство входили стяжательство, стиляжничество, то, что теперь принято называть «сладкой жизнью», а к этому поколение Кина относилось с абсолютным презрением.
11
В романе «По ту сторону» есть одна странная на первый взгляд, но характернейшая особенность: прочитав всю книгу, мы так и не узнаем имен героев. Автор и они сами друг друга зовут только по фамилиям: Матвеев и Безайс. Это, разумеется, не случайность. Таков стиль отношений, и за ним многое — ранняя зрелость, солдатская судьба, суровое время. Юные взрослые люди — таковы были кадры нашей революции — и, наверное, всех революций. Молодежь торопилась взрослеть, ей не терпелось скорее дорваться до ответственности, до настоящих поступков и решений. Духовный предшественник этого удивительного поколения — Маяковский — был в шестнадцать лет кооптирован в Московский комитет партии. Гайдар в этом же возрасте командовал полком. Кин в двадцать два года редактировал губернскую газету. Таково было все поколение, вернее, несколько идущих друг за другом поколений.
Перелистаем теперь на выбор несколько современных молодежных повестей: Жорик, Толик, Юрик, Эдик, Гаррик… Сплошные «ики» — даже не Жора, Толя, Юра. Конечно, это тоже не случайность и тоже «стиль времени», и за ним тоже многое. Есть семьи, где считают грубым и неловким говорить «есть» и «спать» и деликатно говорят — «кушать» и «отдыхать». Не отсюда ли идет и эта сверхласкательная нежность уменьшительных? Но думаю, что скорее это производное от застоявшегося инфантилизма некоторой части молодежи.
Этот инфантилизм — все равно, рассматривается ли он со знаком плюса или минуса, как способ спасенья гармонии детского мира от неправды уродливого мира взрослых, куда вовсе незачем торопиться и рваться, или как бремя неверного воспитания, инфантилизм поэтизируемый или разоблачаемый, а иногда наступающе-воинствующий, это «такое длинное детство», как выразительно и точно назвал свою повесть один молодой советский писатель, — инфантилизм всех калибров и оттенков за последнее время получил в литературе некоторое распространение, стал манерой видеть мир, средством изображения, сюжетом и стилем. Явление это, разумеется, отражает определенные закономерности послевоенной действительности, но, будучи без конца воспеваемо и изображаемо, и само начинает влиять на воспитание характеров и умов молодежи, из факта литературной моды становится модой житейской, превращается в некое самолюбование собственно незрелостью, в поэтизацию созерцательной пассивности, в философию отказа от поступков и решений.