Дождь перестал. Это первое, что я замечаю. Во-вторых, вокруг кромешная темнота, и я лежу лицом вниз на полу кладовой комнаты.
Я пытаюсь повернуться к позолоченным часам, стоящим высоко на книжном шкафу, но голова оказывается неподъемной, и перед моими глазами все расплывается. Стрелки часов превращаются в еле различимые волнистые линии, и я не могу определить время.
Затем я делаю усилие, чтобы пошевелить ногами, пробуя сесть, однако безуспешно – я чувствую себя так, словно не могу очнуться от наркоза. Бонни рассказывала мне, как после эпидуральной анестезии ноги у нее были как у слона. Она тогда очень меня рассмешила.
Бонни…
Меня тошнит, и я вновь опускаю голову. Невыразимая волна грусти охватывает меня при мысли о сестре. Жаль, что я не предупредила ее о своем приезде сюда. Жаль, что я вообще никому ничего не сказала. Наверно, мне не следовало приезжать.
Мои веки, вздрагивая, смыкаются. С закрытыми глазами становится гораздо легче.
Между ног я чувствую какую-то влагу, и я с трудом передвигаю туда ставшую чужой и тяжелой руку. Неужели я обмочилась?
Я снова приоткрываю глаза – тишину нарушают чьи-то голоса, бубнящие за дверью. Энни. Она с кем-то разговаривает. Я напряженно прислушиваюсь, чтобы разобрать, о чем она говорит. Она говорит, что у них нет выбора.
Голос Боба гудит что-то неразборчивое в ответ.
– Придется, – настаивает Энни.
Она привела его сюда, и он знает, что я лежу по другую сторону двери. Зачем ей это нужно?
У меня вырывается еле слышный стон, и я перекатываю голову лицом к полу, в надежде, что меня не услышат.
Слезы разочарования бегут из моих глаз, собираясь в лужицы.
Бонни быстро заметит мое исчезновение, так что меня не оставят в земле на четверть века, однако со своей помощью сестра уже опоздает. К тому времени, когда она начнет поиски, меня, возможно, уже не будет в живых.