В общем, тогда, промозглым декабрьским вечером, сидя в неуютном, продуваемом сквозняками приёмном покое за письменным столом – бутылку так и не откупорили, – мы очень тихо, не перебивая, слушали сбивчивый, пересыпанный междометиями рассказ не слишком-то, прямо сказать, счастливого человека. Но человека, под влиянием страшных обстоятельств научившегося делать то, о чём, должно быть, мечтают, многие из нас. Человека, трансформирующего горести и беды, страх и гнев в лёд, что, как известно, просто вода, пусть и в твёрдом своём состоянии. И главное, человека, научившегося этим льдом управлять, попросту снимая мёрзлую корку с сердца самым буквальным образом. Избавляясь от внутренней стужи, так часто сковывающей душу при виде несправедливости. Избавляясь от собственной внутренней боли и делая это во благо не только себе.
У меня перед глазами то и дело всплывает живая картинка, в которой я вижу раненного в ногу рыжеволосого мальчишку-снайпера, под дулом пистолета отказывающегося подчиниться приказу озверевшего на войне капитана – приказа стрелять в детей, стоящих в тупике узкого ущелья заградительной шеренгой перед трусливо прячущимися за их спинами бандитами. Я словно слышу истеричный крик сошедшего с ума командира: «Лисицын, сука ты драная, стреляй! Последний раз приказываю: огонь на поражение! Это не дети! Это звериное отродье, которое, не прикончи его сейчас, вырастет и будет убивать твоих детей». Я чувствую своим собственным сердцем ту ледяную корку боли и ненависти, что сковывает сердце паренька. Ту корку обжигающей наледи, которая вдруг с треском лопается, вызывая одним лишь эхом обрушение тяжеленных снежных козырьков, нависавших над расщелиной с крутых обрывов чёрных скал…
Дети остались живы. Остальные погибли. Все. И боевики, и свои. Гоша уцелел чудом – спасибо санитарам. Спасибо Игорь Иванычу, медсёстрам, да и мне немножечко. Нам спасибо. Да, мы попытались отогреть его не столь уколами и грелками, сколь обычным человеческим теплом. Но стоило ли это делать? Отогревать человека, который твёрдо решил замёрзнуть? Я не знаю.
Молчит и Гоша.
И вот ещё что мучает меня: правильно ли поступает человек, неся гибель самим смерть несущим? Речь не только о врагах, но и о своих, о тех, кто сражается на твоей стороне и с тобою ж делит пищу и кров. Во время войны. Ну, так как, правильно?
Не знаю я и этого.
Знаю только то, что видел собственными глазами тогда, почти двадцать лет назад: жить Гоша не хотел. И не собирался. Не приходя в сознание, он, тем не менее, погружал своё тело в пучину ледяного холода, исторгаемого собственной же душой. Он, терзаемый душевной болью, попросту убивал себя. И убил бы, кабы не мы. Будьте уверены. А так…