— Терпи, браток, — сочувственно сказал санинструктор. — Больше ничем помочь не могу.
Он и в самом деле ничего больше не мог, у него даже пирамидону от головной боли не было, только йод и бинты, и бесполезная зеленка в походной сумке с красным крестом.
Кареев вздохнул. Ему было сорок восемь лет, и он понимал, что до ночи не доживет. Одна мысль тревожила его. Мысль эта не давала Карееву покоя — вот их всех побили, не осталось из команды никого. Кто же мертвых будет хоронить?
— Браток, — сказал он санинструктору. — Ты… вот что… Ты скажи ребятам, копать надо, где песчаник. Там сухо и лежать хорошо. А то ведь дураки, не понимают ничего. Еще начнут копать могилу в топком камыше!
У них был подвал и первый этаж.
А двадцать седьмого немцы ушли из дома. Или команда им поступила такая, или сами они поняли, что ловить им нечего, только ночью, по-немецки дисциплинированно, они собрались, спустились со второго этажа там, где рухнула стена, и ушли в расположение своих, оставив дом русским.
И сразу вспомнилось, что Новый год на носу.
От немцев остались только бинты, какие-то тряпки, несколько трупов, сложенных в комнате в ряд. Немецкая аккуратность и тут проявилась — все убитые лежали по росту, как в строю. Сержант Зямин, искавший в самый канун нового года дерево на растопку, поморщился и пошел прочь. В комнатах валялось какое-то грязное, истоптанное и оттого заскорузлое барахло, попадались детские игрушки, обрывки газет и книг, еще не использованных немцами на растопку. В одной из квартир Зямин нашел подшивку «Всемирного следопыта» за двадцать девятый год и «Крокодила» за тридцать девятый, не удержался и взял их с собой, прошел еще несколько квартир, держа автомат в одной руке и подшивки журналов в другой, но немцев не встретил.
Зато еще в одной квартире он нашел патефон и с десяток случайно уцелевших пластинок на антресолях. Пластинки были заграничные, с круглыми ярко-синими наклейками, на которых золотились иностранные буквы. Он собрал пластинки и взял патефон, сожалея, что придется оставить журналы. «Потом зайду», — успокоил он себя.
Товарищи встретили его радостными возгласами.
Патефон тут же открыли, поставили пластинку и закрутили ручку, накручивая завод.
Игла коснулась черного диска, послышалось шипенье, а потом хрипловатый грассирующий голос вдруг запел по-русски.
Обезьянка Чарли устает ужасно
От больших спектаклей, от больших ролей.
Все это ненужно, все это напрасно,
Вечные гастроли надоели ей…
— А я знаю, кто это поет, — сказал из угла смуглолицый и мрачный дед Шумейко. Ему было сорок лет, и для остальных бойцов он был стариком. — Я этого мужика пацаном в Одессе слышал. Он тогда в черном балахоне выступал с длинными рукавами. Александр Вертинский ему фамилия.