— Очнулся, родненький. Пить хочешь?
Я сделал движение головой, да мол, хочу. Через минуту к губам приложили носик поилки я внутрь полилась вода. Как же это вкусно!
— Если судно надо, так я здесь, рядом. Знаю, что говорить не можешь. Ты ножкой так пошевели, я пойму, что подать надо.
Такое растительное существование длилось неделю. Каждый день приходил доктор, а то и вместе с коллегой. Они о чем — то тихо беседовали в стороне, осмотрев меня. Меняли повязки. Очень было больно. Несмотря на то, что мне кололи морфий, он меня просто проваливал в сон, а на перевязках даже морфий не действовал. Хотелось крикнуть, — что же вы по живому дерете, сволочи! Я чувствовал, что повязки отмачивают, наверно той же разведенной карболкой. Глаза мне тоже обрабатывали, но я практически ничего не видел. Надеюсь, когда принесут очки, хоть два пальца от трех буду отличать. Наконец настал день, когда отек лица спал, я смог разлепить губы и повязку с лица убрали. Часто приходил окулист с сестрой милосердия, что промывала мне чем — то глаза, закапывала капли и наносила под веки глазную мазь. Руки у нее были золотые — они так и порхали перед моими глазами, а я не чувствовал не то что боли, а даже прикосновений. Несколько дней подсушивали раны, хотя распыляли пульверизатором ту же карболку. Говорить мне не давал доктор — мой лечаший врач Леонтий Матвеевич:
— Рано вам батенька, у вас еще ожог гортани, голосовые связки не зажили, обожжены высокой температурой, да и надышались вы какой — то едкой химии. Слава Богу, пневмонии у вас нет — раздался деревянный стук, видимо, суеверный доктор постучал по тумбочке. Вообще, когда я вас впервые увидел, думал, что не выживите больше пяти суток, но организм у вас молодой, справился и сейчас вы идете на поправку — я опять услышал стук.
Что же дела мои не очень, хорошо еще, если членораздельно говорить буду, а не пищать наподобие Буратино, как он тут называется — да, Пиноккио. Пальцы на руках я начал чувствовать, когда сняли бинты. Теперь все раны подсыхают.
Потом мне стали наносить на пораженные участки какую — то пахнущую тухлой рыбой мазь[2]. Понятно, сначала, пока было мокнутие и сочилась сукровица, применяли влажные повязки, потом подсушили, образовалась корочка — струп и теперь ведут регенерацию под мазевой повязкой, одновременно используя антисептик для профилактики инфекции. Для этого времени правильно, пожалуй, лучше все равно ничего нет.
Так тянулись дни за днями, постепенно ожоги мои заживали. Пока я не мог говорить, из гортани вырывались нечленораздельные звуки, но доктор меня успокоил, сказав, что это лучше, чем он с коллегами ожидал. Говорить я буду, но петь, конечно, нет. Я начал шевелить пальцами рук, но никакого карандаша удержать не мог — на мне были как будто белые варежки из бинтов. Конечно, мне не терпелось узнать о судьбе Генриха. Нашли ли его? А вдруг он в соседней палате… Доктор, наверно, понял мое страдальческое мычание, не первый же я у него такой мычащий и сказал, что ничего не знает, ко мне придут родственники и все расскажут, вот буквально на днях придут. Он не хочет допускать их в палату, потому что они могут принести микробы — таких маленьких невидимых зверьков, которые могут меня убить. Ладно, хватит заливать про зверьков, я тебе сам могу про них рассказать такое, что тебе и не снилось.