— Да Бога ради, не нужно мне ничего! — Губы Нины задрожали. Стараясь не расплакаться, она крепко впилась ногтями в ладони. — Нормально я живу, не хуже других!
Искоса поглядывая на Нину, девочки возбуждённо перешёптывались, стараясь говорить так, чтобы их слова не долетели до ушей грозной старосты.
— Гагарин летал на небо и Бога не видал, так что не стоит опираться на заблуждения, посеянные религиозными догмами, это во-первых, а во-вторых, хуже или не хуже, судить не тебе, а комсомольской организации, — упрямо гнула свою линию Юлия, не замечая или попросту не желая замечать обжигающе-неудержимых слёз, подступивших к глазам Нины. — Ты глаза-то не прячь, вон Кряжина никуда не прячет. Легко быть отличницей, если о хлебе насущном думать не надо, посмотрела бы я на тебя, доведись тебе гнуть спину на чужих людей с утра до ночи! — уже не скрывая злости, громко выпалила она. — Одета, как кукла заморская, упакована всяким тряпьём по горло, и всё ей мало! Где твоя комсомольская совесть, я спрашиваю?!
Окинув Юлию сверху донизу удивлённым взглядом, Марья с жалостью посмотрела в её пышущее неприкрытой злобой лицо и, непонятно чему улыбаясь, негромко проговорила:
— Ты несчастный человек, Юля, мне тебя очень жаль.
— Что же такого жалкого ты во мне нашла? — Поджав левый уголок губ, Самсонова с вызовом посмотрела на Марью, и одна бровь старосты взлетела высоко вверх.
— Если правда, что злоба и зависть изъедают человека изнутри, то ты скоро станешь похожей на дуршлаг. — При последних словах Кряжиной лицо правильной комсомолки вытянулось и стало напоминать узбекскую дыню. — И ещё, Самсонова, не держи на людей зла, лучше записывай в тетрадочку, а то, не дай Бог, чего-нибудь забудешь.
Золотые огни Большого приподнимали над фронтоном чёрный бархат бездонного февральского неба. Купаясь в их пронзительно-ярких лучах, шестиметровый Аполлон заносчиво-надменно взирал на величественную Москву, распростёршуюся у его ног пятнистой леопардовой шкурой. Не ощущая холода и ветра, он второе столетие удерживал в своей руке рвущуюся на волю квадригу разгорячённых лошадей и, снисходительно глядя на суетливых карликов, восхищённо смотрящих на него с грешной земли, упивался своим божественным величием.
Мягко шурша бархатом и шёлком вечерних платьев, женщины наступали тонкими каблучками на алые дорожки парадных лестниц, и, поднимаясь по витому серпантину ступеней, чувствовали себя благородными дамами со старинных гравюр. Переливающиеся огни фойе отражались в высоких узких бокалах с шампанским и, распадаясь веером ослепительно ярких пронзительных лучей, пробегали по стенам и вычурным орнаментам белоснежной лепнины потолка. Приглушённый гул голосов наполнял пространство зрительного зала однообразным мягким жужжанием, прерываемым резкими звуками какофонии оркестровой ямы. Золото канделябров перекликалось с парадным вишнёвым бархатом кресел и лож, а тяжёлые крученые кисти, удерживающие крупные фалды парчовых штор, поблескивали со сцены сияющим и немного загадочным светом.