Минута. Две. Три… Пять…
«…Раз — ромашка! Два — ромашка! Три — ромашка! Пять!..
…А я четвёртую сорвал…»
Танистагор задышал свободнее и, кажется, провалился в сон. Веки его смежились, кожа порозовела, а пальцы перестали трепетать. Значит, всё хорошо. Будет жить!
Я с невыразимым чувством облегчения посмотрел, как подобный мне — тарх — приподнимается на четвереньки над телом Чуды. Значит, он тоже считает, что всё обошлось…
Хорошо!
И тут боец поднял на меня лицо. Медленно. Так, чтобы неловко не вызвать пулю ожидаемую сейчас, но, всё равно, как всегда, неожиданную. Серое уставшее лицо с огромными холодными глазами. Ещё медленнее мой противник выпрямился. Да так и остался стоять на коленях над мальцом, опустив безоружные руки и устало смотря в ствол. Он проиграл. И был готов умирать. Может быть, ему было тоскливо, что жизнь его уходит за жизнь пацанёнка. А может быть и нет…
Явно для того, чтобы облегчить мне выбор в благодарность за отсрочку, спасшую жизнь мальца, он отвёл взгляд. Отстранённые синие глаза потонули в небе. В небе, в котором ещё десять минут назад летели белогривые лошадки — облака…
А я по-новому посмотрел на своего противника.
Молодой.
Бесстрашный.
Загнанный.
Уставший.
Готовый к смерти… За то, что ему действительно дорого.
— Трям! — Сказал я и опустил ствол.
Глава 2
Мы с тобой одной крови
Это было непростительной глупостью!
Беззвучно высказывая себе за ошибки «по первое число», я двумя палочками тащил из костра банку тушёнки. Задача усложнялась тем, что банку перед подогревом открыл для профилактики взрыва, и благополучно проморгал момент начала кипения. А теперь вынужден прятать кисти в рукавах от вовсю летящих брызг. Почти вытащив банку с углей, сообразил, что в суете вечера забыл закрутить у банки крышку, чтоб потом просто подцеплять её за изгиб. Как-то не клеится сегодня день. Старею, что ли?
Поставил банку остывать и подкинул на угли веток — теперь нужен огонь для согрева воды под чай. Когда пламя разгорелось и осветило пространство, достал прочую снедь, не нуждающуюся в подогреве. И набор — кружку, ложку, миску, ножик. Как бы там не сложилось дальше, сколько бы времени мне не пришлось ещё мотаться по лесам, но не следовало терять человеческий облик и навыки поведения в обществе. Только памятуя об этом, я перевалил горячую тушёнку в миску и нарезал хлеба. Вот теперь можно при желании и наличии накинуть на колени салфеточку и разлить вино по бокалам. В наличии не было ни самого наличия, ни желания.
Тушёнка парила на ложке, но класть её в рот не возникало никакого желания. Задумчиво смотрел на кусок мяса растительного происхождения и ненавязчиво прослушивал окружающий мир. Есть не хотелось. За последние четыре года однообразие лесных ужинов приелось. А может дело не в этом? Может, просто уже сгорело что-то в душе. Сгорело настолько, что жизнь не вызывает ничего, кроме тоски. Тяжёлой, мутной, словно предрассветный туман над сожжённым лесом. Может быть, в этой душе и поднимется когда-нибудь солнце, осветит мир, но что ты увидишь тогда? Остовы сгоревших деревьев и чёрный пепел под ногами. Нужен ли такой мир? Тебе, другим, жизни самой? Найдётся ли кто-нибудь, кто захочет призвать очистительный дождь в этот ад? Кто-то, кто перепашет землю с пеплом и бросит зёрна жизни?