Термен рассеянно отпил из стакана. Ринго последовал его примеру, скривился и отставил напиток в сторону.
– Вся Красная площадь, все правительственные и партийные учреждения Москвы оснащены моими системами сигнализации, – продолжал инженер. – И все подслушивающие устройства КГБ, тогда – НКВД, тоже были мои. И в России, и за рубежом. Потому ко мне и благоволили власти, позволяли кататься с мировыми гастролями, разрешили осесть в Америке… А потом я был осужден. На восемь лет. Мне Бронислав Валерьянович сказал, что вас в Томск позвали, так вы, ребята, скатайтесь, не пожалеете. Сибирская глубинка – удивительный край, это я на своей шкуре прочувствовал.
– «Был осужден» – это значит, в тюрьме сидели? – уточнил Ринго.
– Не совсем в тюрьме. На всех тюрем не хватит. У нас это называется «лагерь». Но суть та же.
– А за что?
– За попытку покушения на товарища Кирова. Ну, на одного нашего партийного начальника тех лет. По материалам следствия я заложил бомбу в маятник Фуко. – Лев коротко посмеялся и аккуратно расправился с «картошкой».
– А на самом деле?
– Ну… Я ведь несколько лет был американским миллионером, и когда меня отозвали назад в Россию, советскому правительству было просто непонятно, что со мной делать. Вот и отправили подальше – с глаз долой.
Джон с пониманием покачал головой:
– Американское правительство часто поступает также.
– Естественно, – согласился Термен. – Ну, я не жалею, это была хорошая школа жизни. Обиднее, что из Штатов я вывез целый паром своих новых изобретений, думая помочь этим советской Родине… Но их так и не растаможили. Говорят, мои уникальные электроприборы очень долго гнили в порту под брезентом, а потом всё было растащено на «цветмет». Ну, на переплавку металла.
– Ужасно, – высказалась Йоко. – Ваша жизнь просто ужасна.
– Что вы, девушка, – улыбнулся Термен лучезарной улыбкой. – Моя жизнь прекрасна. Ведь жизнь – это события и переживания, а того и другого у меня было на десять обычных жизней. И если я о чем-то по-настоящему жалею, так это о том, что мне пришлось бросить мою американскую жену Лавинию. Мне всегда нравились брюнетки, а кто может быть брюнетистее негритянки? Она была прелестна и грациозна как богиня. А уж как мы любили друг друга… Впрочем, блондинки мне тоже нравятся, – заявил он, кокетливо глянув на Линду. – Но тогда уж такие, как вы, – с белой-белой, совсем не загорающей бархатистой кожей…
– А сколько вам лет? – попыталась осадить его Линда.
– Каких-то восемьдесят четыре, – откликнулся Термен. – И я работаю над тем, чтобы стать если не бессмертным, то самым успешным среди долгожителей.