Ну и как после этого не обнаружить себя на Рубинштейна?
– Мне иногда тоже так кажется, — она сидела и смотрела на сигарету. Та медленно тлела и дешевый табак сыпался на дорогие ботфорты, а рядом с ними болталась на ветру сумочка, изредка касаясь поверхности лужи. Весь Город в одной этой сцене. - Мама умирает.
Борис промолчал. В такой ситуации меньше всего ждут “сочувствую” или “мне жаль”. Потому что это лицемерие.
Не сочувствуют.
И не жаль.
Потому что иначе, если всем сочувствовать и всех жалеть, то всей Рубинштейна не хватит.
Люди – эгоисты. Чужое горе их не трогает и не волнует. Просто потому что иначе проще сразу застрелиться. Присоединиться к тем окнам поэтов, музыкантов, артистов…
– Сука! – вдруг выругалась девушка и, отшвырнув сигарету, откинулась спиной на замызганную пластмассу остановки. – С девятого класса! Больницы тут, в Германии, снова тут, потом в Израиле… И каждое утро сидишь в замирании, ждешь – а вдруг вместо будильника позвонит телефон и скажет – ваша мама умерла.
Хаджар промолчал. Он провел в больнице большую часть своей жизни. Он видел людей, когда их душа выворачивалась на изнанку.
Более того.
Он видел только таких людей.
И еще врачей.
Они часто пили.
В отличии от ребят на пропускной, их контрольный пункт не закрывался на ночь…
– Я уже не помню, когда стала надеяться, что зазвонит именно телефон, а не будильник, – если когда она выходила из автобуса, то её сложно было назвать иначе, чем девушка, то теперь рядом с Борисом сидела женщина. Уставшая. Одинокая. Но еще не сломленная. – Вместо дней рождений, вместо праздников, вместо отпусков. Все время – лишь…
Она потрясла пакетом из супермаркета. Там лежали какие-то фрукты, творожки, немного сока.
– Люблю автобусы, – улыбнулась она, снова доставая сигарету, но так и не прося прикурить. Просто крутила её в пальцах. – там люди…
Он не спрашивал, что с её отцом. Не спрашивал про семью.
Зачем.
По её лицу и так все было понятно.
– Четырнадцать лет умирает она, а прикованной к койке себя чувствую я, – она грустно улыбнулась. В пальцах раскрошился табак из порванной сигареты. – Сука я, да?
Борис затянулся и протянул половину скуренной папироски. Она благодарно кивнула и затянулась. Так, словно делала это в последний раз в жизни.
А потом заплакала. Навзрыд.
Он сидел рядом. Плечом к плечу. Это все, чем мог помочь другой человек. Ты никогда не сможешь взять на себя горе разбитой души. Только попробовать заполнить разрывы своим теплом.
– Ей осталась всего неделя, – прошептала она. – Мама… мамочка…
Она снова заплакала.
Остановился третий автобус. Люди, выходя, резко отводили взгляды в сторону. Прятали их где-то в шнурках на своих ботинках, или в кронах деревьев шепчущего леса, окружившего больницу.