Остаток того дня, в который он расстался с городской школой, Михал просидел в конюшне и все смотрел на лошадь, гладил ее по голове и по бархатистой светлой шерсти между ноздрями, словно это было первым делом того, кто прерывал учебу и кого привозили в деревню, словно, вернувшись из города, следует прежде всего отправляться в конюшню.
А потом он бродил по саду и разглядывал деревья и притрагивался к ним, — видимо, нравятся деревья тем, кто прерывает учебу и кого привозят назад в деревню.
А потом он долго разглядывал какую-то дребедень: листочки, червяков, точно это также положено делать тем, кто возвращается из города, прервав ученье.
А потом поднял покосившиеся ворота, желая поставить их прямо, но они снова накренились; тогда Михал раззадорился и поднажал сильнее, но ворота продолжали падать, и тут он еще раз навалился с такой силой, что они затрещали и с грохотом рухнули на землю. Вероятно, у тех, кого срывают с ученья и привозят обратно в деревню, столько сил, что, пожелав выпрямить покосившиеся ворота, они непременно их ломают и обрушивают на землю.
А потом он хотел поднять ворота и ухватился за доску, но она была трухлявой, и гвозди не удержали ее, и в руках у Михала оказалась только эта доска, и тогда он отшвырнул ее прочь, и она угодила в стайку цыплят; доска пришибла одного цыпленка, который, прежде чем сдохнуть, широко-широко открывал клюв. Видимо, у тех, кого срывают с учебы, считается пустым то место, где бегают цыплята, и они отшвыривают доски так, словно там никого нет; а может, им хочется, чтобы дохли цыплята, когда они возвращаются из города, не по своей воле прервав столь успешно начавшееся ученье.
Тот самый учитель, который в начале оккупации с пылающим взором и раскрасневшимся лицом под широким навесом во дворе Топорных уговаривал Михала посещать тайные занятия, встретил его после возвращения из гимназии в поле во время осенней пахоты. Увидев своего учителя, Михал остановил лошадь и нагнулся, якобы собираясь выше подвернуть штаны, чтобы они не волочились по земле; ему незачем было это делать — штаны были довольно короткие и вовсе не доставали до земли: но он их закатал, чтобы выглядело так, словно это было необходимо и даже очень важно; в ту минуту, не зная что сказать, он поневоле ухватился за штаны, потому что нужно было как-то пережить эту минуту, и произнести первое слово, и посмотреть в глаза учителю, который готовил его в гимназию.
Учитель спросил: «Пашешь?» А Михал, тогда еще подросток, ответил: «Пашу», — и добавил, что лошадь ленивая, но пашется легко, потому что земля рыхлая; он почувствовал себя спасенным и успокоился, ибо миновала невыносимая минута молчания и стыда, пока он подвертывал посконные порты.